Юрий Сбитнев - Костер в белой ночи

— Может быть, жив? — заставив себя собраться, о надеждой спросил Глохлов.

— Нет, — Степа сокрушенно покачал головой. — Много крови терял. — И тут он снова сторожко коснулся ладонью своего, теперь уже левого виска. — Дырка большой. В крови голова плавал.

— Кто с ним был?

— Никого не был. Амака рядом ходил. Мы его пугали, Медведь-амака мог началника кушать…

— Господи, — всхлипнула жена Глеба Глебовича, Она запалила лампу и теперь так и стояла, держа ее перед собою. Руки женщины дрожали, и от этого беспокойно метались по степам и потолку тени. — Господи…

— А где же этот? — силясь вспомнить хорошо знаемую фамилию рабочего, спросил Глохлов. — Он там был?

— Нет, не был. Однако, никого не было. Следы, Анатолий говорил, были. В тайга бежал. Спешил. Пугался. Где карабин лежал, он сидел там. Потом карабин ронял, к началнику шел и бежал…

— Откуда знаешь? — предвидя ответ, пересилил себя вопросом Глеб Глебыч.

— Анатолий след видел. Соображал. За мной бежал. До чума рекою близко, через камешок тропка есть.

— Собирайся, Глеб Глебович, поедем. Тебе тоже там надо быть, — сказал Глохлов, поднимаясь с лавки. — Евстафия будите. Скажи, в чем дело, будем, дескать, труп поднимать. Фельдшера Кузьму Иннокентьевича тоже надо…

Поспешно собираясь, Глеб Глебович спрашивал:

— Что же это такое, Семенович? Как твои соображения?

— Кто знает? Увидим.

Степа сидел тихонечко, посунувшись на лавке в угол, и глядел на огонь в лампе. Хозяйка поставила ее на стол, а сама, простоволосая, в накинутом на плече зипунишке, побежала булгачить Егорова и фельдшера.

— Не убийство ли?

— Может быть…

Через полчаса, не тревожа спящее село, пятеро отплыли к Уяну. Падал тяжелый снег, и по воде, шелестя, шла шуга.

Запыхавшийся Егоров (прибежал он к самому отплытию) говорил:

— Вот, однако, сакраментальным образом вы на меня юмор свой наводили, Семен, Матвей Семенович. Смеялись то есть. Когда настоятельно требовал я выдать мне для следственной практики наручные браслеты на случай утихомиривания опасных преступников. Островагантно нуждался я в них, в их присутствии у меня. А вы фешенебельно смеялись. Теперь вот и сгодятся, коли это убийство, и надо брать убийцу, — и показывал ни разу еще не сгодившиеся наручные браслеты.

Чтобы отвязаться от Егорова, отдал их майор ему под расписку еще года два назад, предупредив: «Ты смотри и впрямь не воспользуйся ими. Мужики тебя тогда, как кобеля, на цепь посадят». — «Только для порядку, только для порядку», — отвечал Егоров.

И вот теперь, сидя на средней банке рядом с худеньким старым фельдшером, Глохлов слушал гладенький полуголос Егорова и почему-то думал не о предстоящем следствии и даже не о Многоярове, в смерть которого все еще не верил, а о том, что Данилыч в общем-то неглупый, хороший мужик, только речь у него чудная, совсем никчемная речь. И к чему только человек язык корявит? Люди над ним из-за этого смеются. А кроме этой вот речи, есть и еще странность у Егорова. Ночами пишет он стихи, отсылает в Москву в газеты и журналы. И приходят оттуда ему государственные конверты с ответом, о чем и как надо писать, да что прочитать надо, как учиться, чтобы повысить образование. Из-за этих конвертов окружен Милиционеров этаким не совсем серьезным уважением. Глохлов вспомнил, как и сам ни с того ни с сего вдруг тоже написал стихи. Писал четыре ночи подряд. Стихи получились звучные, красивые. Таких хороших стихов никогда не приходилось читать. Даже стихотворение Пушкина, которое помнил с начальных классов, показалось детской забавой, настолько все было серьезным и значительным в его стихе. Глохлов долго крепился, прятал тетрадку с глаз, но наконец решился и прочитал стихи жене. Дуся слушала затаив дыхание, чуть приоткрыв полные губы, и в глазах ее стояли восторг и удивление.

Читал громко, с выражением.

— Ой, Мо-о-тя-я, — только и сказала Дуся, когда Матвей Семенович закончил чтение. — Ой, Мо-о-о-тя! Неужели ты сам сочинил?

— Ага! — У Глохлова часто-часто колотилось сердце.

— Ой, Мотя, здорово как! Не списал ли?

— Ну вот еще!

И Матвей Семенович твердо решил послать стихотворение в журнал «Советская милиция».

Отправку письма задержало маленькое обстоятельство. Стихи, он слышал, надо посылать в журнал только напечатанными на машинке, а в районе в тот момент как раз был крайний дефицит на бумагу. Страдая от такого обстоятельства, Глохлов собственноручно перепечатал стихи на серых бланках допросов. К этому времени приехал в Буньское Многояров, и Глохлов решил прочитать стихи и ему. Долго не решался, все издалека наводил: «Как это, интересно, поэты стихи пишут? Много ли времени проходит, пока отошлешь и пока напечатают? А можно, например, стихи подписать другой фамилией? Твоя, например, Скамейкин, а ты ставишь Вайспапир?» (С войны еще запомнилась Глохлову эта звучная фамилия).

— Ты что, стихи написал, что ли? — спросил вдруг Многояров.

— А что?

— Да ничего. Написал, да?

— Написал, — вздохнул Матвей Семенович и покраснел.

— Ну и что, хочешь подписать Вайспапиром? Не советую, слишком длинно. Подпиши короче — Белобумагов, — пошутил Многояров.

— Да нет… Я тебе хотел прочитать их. Послушай, а?

— Нет, нет, брат. Дай-ка я их лучше сам прочту глазами. Не будешь же ты, когда напечатаешься, каждому своему читателю вслух декламировать?

Глохлов, радуясь, что не придется читать самому, протянул уже переплетенные тетрадочкой в обложке бланки допросов. Многояров читал стихи долго, внимательно, и все это время сидел Глохлов не шелохнувшись, большой, с красным лицом, неуклюжий в своем детском смущении.

Многояров отложил наконец в сторону тетрадочку.

— Ты когда-нибудь стихи-то писал?

— Нет, — покраснел еще больше. — Раз, один только, когда за Дусей ухаживал. В уме сложил и даже не записал. Вот нынче вспоминал, вспоминал, так и не вспомнил.

— А когда последний раз стихи читал?

— Так ведь в школе. А потом когда вечернюю кончил. Да вот уже сейчас в Высшей милицейской по программе литературы поглядел….

— Хорошие стихи-то?

— Да ничего, Есенин вот, ну Некрасов, конечно, Пушкин, Лермонтов.

— Ты мне экзамен-то не сдавай, — улыбнулся Многояров. — Ты мне честно скажи: твои стихи лучше их стихов?

— Дак ведь… навроде получше, Николаич.

— Вот так я и знал! Не обижайся, Семенович, стихи твои, брат, плохие. Очень плохие. Да и не стихи это…

Так неуютно, так больно стало Глохлову, как и не бывало никогда.

С тех пор больше никогда не писал стихов.

…Начинало светать. Впереди гремел, рвался на каменных цепях Большой порог.