Юрий Сбитнев - Костер в белой ночи

Глохлов перелистывал странички дневника. Запись к записи без помарок, без вырванных страниц, ровным, уверенным почерком. Каждая запись, как близнец, похожа на другую. Кое-где меж страничек раздавленные комары, расплывшиеся капельки на бумаге — пот с лица.

«Что же произошло там, у Осина плеса?! Что! Нет, не случайность этот выстрел. — Глохлов сразу же тогда, ночью, когда стучал в окошко Степа, решил: что-то случилось с Многояровым. — Почему так решил? Ведь тогда же сразу подумал о Комлеве: подлец, ах подлец! Почему так подумал?»

Глохлов, опустив руку с дневником, невидяще глядел за откинутый полог чума. Там белел снег, и на нем у костра чернели две фигуры — фельдшера и председателя Совета. Они грелись у огня, ожидая его, Глохлова, распоряжений. Каких распоряжений? Надо идти к Осину плесу. Что там найдешь? Снег за ночь завалил все следы. Да и не увидит он больше, чем увидели эвенки. Соображать надо!.. Ах подлец! «Подлец, точно, — снова неожиданно подумал о Комлеве. — Где он?»

— Вот, однако. Выпал из тетрадка, — Степа протягивал сложенный листок. — Я его поднимал, отдельно прятал.

Глохлов взял протянутый листок, вздохнул.

— А больше вы ничего не прятали? — спросил тем же тоном, что по приезде у реки.

— Борони бог, началнык, зачем так говоришь! — закачала головой Дарья Федоровна, и внуки тоже закачали головами.

— Не нада так. Зачем обижать? Мы кудой ничшево не делал…

Глохлов, извиняясь, посмотрел на Дарью Федоровну, но ничего не сказал, развернул листок:

«Дорогая моя Танюшка, золотое ушко!

Сегодня, доченька, день твоего рождения. Скоро, очень скоро кончится моя работа, и я приеду домой. Ты просила меня в письме привезти живого медвежонка. Я говорил об этом с медведицей-мамой, но она мишку не пускает в Москву. Он должен жить тут, в лесу, в тайге, а в городе ему будет плохо. Разве ты хочешь, чтобы медвежонку было плохо? В городе живут плюшевые медвежата, как твой Тяпа. Так что вместо медвежонка я тебе привезу большую-большую шишку. Мы из нее сделаем лесовика, и он будет жить у тебя вместе с Тяпой.

Сегодня у нас был сильный мороз. Трава и кусты были такими, как будто стеклянные. Я собирал к чаю ягоды, и они были тоже стеклянные и звонко звенели, когда я их сыпал в котелок. А еще утром пришел поздравить меня с твоим днем рождения соболишка. Хитрый, с веселыми глазками и в новой шубке зверек. Все прыгал над головою по веткам, ушками перебирал и улыбался: „Поздравляю вас с днем рождения Танюшки, у которой золотые ушки“. От него привезу я тебе подарок — пирожное. А еще чего, не скажу. Приеду — сама увидишь. Знаешь, доченька, когда я вернулся, пособирав ягоду, очень расстроился. Хотел поблагодарить соболишку за подарок, а его уже не было. Видишь, как плохо оставлять хорошие дела на потом. И спасибо надо говорить всегда и вовремя. Как же так сплоховал я? Но думаю, что еще встречу соболишку, извинюсь перед ним и поблагодарю за подарок.

Слушайся маму. Веди себя хорошо. Жди меня и обязательно приходи встречать. Я уже скоро приеду. Поцелуй маму, Милу, Васяту и, конечно, Тяпу. Скажи им, что я их тоже целую и очень соскучился.

Будь умницей. Твой папа».

На чистой страничке был нарисован смешной зайчик с восемью ногами. Но если повертеть в руках страничку, получалось, что заяц не один, а два их.

Глохлов аккуратно сложил странички и спрятал их в свой карман, не приобщив письмо к описи. Снова листал Глохлов дневник. Страницы, где Многояров упоминал Комлева, Глохлов читал и перечитывал. Нет, ничего не было в них, в этих записях, ничего намекающего на трагедию, на злой умысел. И все-таки, не отдавая себе отчета в этом, Глохлов искал хоть какой-нибудь намек, который мог бы как-то объяснить совершившееся.

Особенно долго вчитывался в беглые, ничего пока еще не говорящие строчки: «Нынче трудный день. Скалы. Калтус. Сохатый в трясине. Николай болен, но до сих пор скрывал от меня болезнь. Держится молодцом…» В записи другого дня снова несколько слов о том, что Комлев молодец, а потом уже вплоть до 18.00, до последней, оборванной выстрелом фразы, только деловые записи и никакого упоминания о рабочем.

«Почему я ищу в случившемся злой умысел — преступление? Почему? — думал Глохлов. — Предвзятость? Скорее всего произошел несчастный случай. Непреднамеренный выстрел. Разве мало бывало в тайге самострелов? Забыл разрядить, нечаянно дослал патрон, случайно задел курок…» Сколько таких вот случаев на его памяти, не один и не десять… Что заставляет в этом искать преступление?! Соображать надо!.. Ничего еще не знаю, а виновного уже определил. Откуда эта почти уверенность в виновности Комлева и неприязнь к нему? С тех самых пор, как начал он звать меня дядей Мотей и заискивающе заглядывать в глаза. Началось это с той весны…

Он тогда беседовал с рабочими многояровской партии, а сам все крутил в пальцах, перекладывал с места на место небольшой кожаный мешочек. Его недавно нашли, и передал Глохлову Многояров. Говорил о том, что в тайге надо нести себя так же, как и в городе на людях. Не позволять вольностей, соблюдать закон не только писаный, но и таежный, есть такой веками выработанный. Говорил, а сам все ждал, зададут или не зададут ему вопрос, а что это в руках у него, что за кожаный странный такой кисет не кисет, ладанка не ладанка…

И вдруг почувствовал скорее не на себе, а на этой вот вещице настороженный взгляд. Бывает же такое, на руках своих ощутил взгляд. Поднял глаза и встретился: с глазами того, пристально глядевшего на вещицу. Одно мгновение длилась эта встреча, но именно она была началом той глубокой человеческой неприязни к Комлеву, которую так остро ощущал сейчас Глохлов.

— Не ваш? — спросил тогда, приподнимая за тесемки кожаный мешочек, обращаясь к Комлеву.

— Чо? — улыбаясь и глупея глазами, сразу ставшими сонными, спросил тот.

— Я говорю — вещица эта не ваша?

— Кака?

Вокруг засмеялись. Неожиданности вопроса не получилось. Комлев ничем не выдал волнения, которое минуту назад увидел Глохлов в его взгляде.

Место гибели Многоярова Глохлов осмотрел тщательно. Все вокруг было уже густо запорошено снегом. А снег истоптан, ископычен. На запах крови пришли из тайги дикие олени. Вылизали весь снег, землю под соснами, где лежал Многояров. И медведь за ночь пожаловал сюда, тоже оставил свои следы. Выслеживал молодых оленьих тугудок, отбил двух от стада, угнал в скалы.

Анатолий ходил рядом, показывая, где след был, где лежал Многояров, где карабин валялся.

— Однако, обратно приходил. Был тут после, кода началник мы забирали, — сказал, подходя, Степа. — След есть.

— Где?

— А вот. Из тайга прибегал. Туда-сюда топтался маленько, потом тайга опять убегал шибко. — Как ни старался разглядеть следы Глохлов, которые видел Степан, ничего не получилось.