Юрий Сбитнев - Костер в белой ночи

— Где, не вижу, Степа!

— Да вот, по следу, однако, пошел я, — и двинулся в тайгу, чуть нагнувшись и приглядываясь к былинкам сухих трав, торчащих из-под снега.

— Смотри, поосторожней… Мало ли что может быть, — посоветовал Егоров.

— А ты пойди с ним, Евстафий Данилыч. Ты ведь с браслетами, может, сгодятся, — мрачно сказал Глохлов.

— Ты думаешь, все-таки убийство? — спросил Глеб Глебыч. Все это время, как приехали в кочевье, он не проронил ни слова.

— Не знаю. Зачем ему убивать? Давай-ка все проиграем, как говорят нынче. Анатолий, ты встань там, где карабин лежал. Так. Ты, Глебыч, присядь-ка рядом с Анатолием, на край вон той влумины. Так. Положи ружье на колени. Оно у тебя не заряжено?

— Нет.

— А у него карабин заряжен мог быть. — Глохлов сел под сосну, чуть сгорбился и скосил глаз на Глебыча. «Многояров пониже меня, — чуть еще пригибаясь, подумал Глохлов. — Глебыч ровня Комлеву. Вот так».

Ствол ружья пришелся точно в висок.

— Мог случайно оставить патрон в стволе… Мог медведя бояться….

— Так зачем же без оружия в тайгу-то убежал?

— Испугался.

— Опомнился, вернулся бы…

— А он и вернулся. Только поздно. Увезли уже Многоярова.

— Ну, коли опомнился, и бежал бы к людям. А он опять в тайгу. Ведь там же шатун, он его боялся, иначе зачем пуля в стволе?

— Вот и я думаю: зачем не к людям, а в тайгу побежал? Он ее, Глебыч, боялся всегда. Один ни-ни — шагу не сделает.

— Так ведь бывалый, кажется.

— Бывалый… Зачем же он не к людям, в тайгу побежал? Зачем?

— Ну, выстрелил случайно! Ну, испугался! Так помоги. Голову, рану замотай. Беги, зови на помощь. А он в тайгу! А почему он в тайге-то так долго по первому испугу был?

— Заплутался, надо быть. Зачем он опять туда побежал, вот ведь в чем вопрос? Где он сейчас?

— Сапсем дурак был, — Степа неслышно подошел, заговорил легко, словно и не ходил тайгою. — Сапсем дурак сделался. Ловить нада. Мордой чащу лез, в кровь лисо драл, шкуру драл, в скалы лез. Сапсем дурак. Амака тут ходит. Скушать может. Искать надо. Где он?

До самых сумерек петляли по тайге, находя и теряя след Комлева. Собаки, взяв медвежий след, угнали куда-то зверя. Не тронул амака Комлева. Кружил тот по чащобнику, стланикам, выходил на сопки, снова сваливался к Авлакану и, не дойдя до реки всего-то с километр, снова уходил в тайгу.

— Это его тайга водит, — сказал Степа. — Однако сапсем закружит. Он уже не дурак, блудит он.

Последний раз нашли след у самого подножья Уяна. Быстро темнело, поэтому, покричав еще для верности, спустились на ночлег к чуму.

В полночь пошел снег. Рыхлые крупные хлопья плавно опадали, оседая на деревьях. В тайге стало светлее. Высокое пламя костра отпугивало снег, и там, за огнем, хлопья казались черными.

Не сразу пришел в себя Комлев. Он довольно поколесил по тайге, ломился сквозь чащобу, лез в скалы, снова спускался в низину… В клочья изорвал стеганку, изранил лицо, руки, потерял шапку. Здравый смысл возвращался к нему медленно, но когда окончательно пришел в себя, то ужаснулся тому, что происходило с ним. Нет, он не думал о выстреле. Ужасался последующему: как это он сразу не сообразил перелистать дневник Многоярова, как не сообразил уничтожить записи, как мог поверить, что начальник партии поднялся и подстерегает его с карабином наготове! Наконец, этот сумасшедший побег, эта горячка! Сколько времени пробыл он в ней? Где находится сейчас?

Свалившись на землю, тяжело дыша, Комлев мучительно искал выхода. Мысли были четкими, определенными, временная оморочь уступала место холодному, спокойному расчету. «Черт возьми, надо было сразу же понять, что и Многоярова и карабин забрали люди. Скорее всего эвенки. Бродили где-то поблизости — услыхали выстрел. Надо было искать их, кричать, идти вдоль берега Авлакана к кочевью… Глохлов наверняка пришел уже вниз, в Буньское. Надо выходить к людям. Но где они? Куда идти? Надо…»

Снова в сердце прокрался ужас, но теперь уже перед тайгой. Комлев весь подобрался, стараясь сделаться маленьким, незаметным.

«Только бы забыться, только бы заснуть. Матушка, не тронь меня, сохрани, матушка, — безотчетливо шептали губы. Комлев червячком заполз под сосновое выскорье — корневище, вывороченное бурей. Огонь высвечивает в ночи, он кажет всей тайге беззащитного человека у костра. — Тайга-матушка, убереги! Не буду больше, не буду… Только не это… не это… Держаться, держаться», — уговаривал себя Комлев. Крепко закрыл глаза. Сквозь веки ощутил, как опадает костер, как медленно гаснет огонь, безразличие охватило Комлева.

Весь следующий день кружил и кружил по тайге. И только под вечер, уже при закате, вдруг увидел фиолетовую громаду Уяна, чуть выбеленную по склонам снегом. Хребет видением возник перед Комлевым, и он, страшась потерять этот единственный знакомый ориентир, в изнеможении опустился на землю. Не отрывая глаз, долго глядел, как медленно выцветает розовая громадная шапка снежника на вершине хребта.

Теперь он прекрасно представлял себе предстоящее. Утром распадком спустится к Авлакан-реке, найдет на берегу чум, увидит эвенков и все объяснит им. Он и сам уже верил в случайность выстрела, в несчастный случай, который произошел там, у Осина плеса. Надо только заглянуть в дневник и, если что, устранить.

Вдруг Комлев услышал отдаленные голоса. Будто кто-то звал его. Прислушался. Весь этот день ему часто блазнилось, что зовут его. Сейчас голоса и были и не были. Затаив дыхание, приставил к ушам ладони. «Ко-о-о-ом-ле-ев… Ко-о-о-мле-е-ев!» — явственно донеслось. Кричал эвенк. Точно. Звал его! Это Анатолий. Прошлой осенью за спирт и фонарь Комлев выменял у него пару соболей. «Это он — Анатолий! Его голос! Значит, ищут».

Кричит эвенк, только эвенк. С ним нет русских. Значит, все еще в тайге, не вышли из нее. Надо спешить!

Комлева словно бы подбросило с земли. Он кинулся на голос.

— Толя-я-я-я! То-о-о-о-ли-и-ик… — во всю полноту голоса заорал.

Он снова ломился напропалую через тайгу. Остановился, прислушался. Кругом была гробовая тишина. Еще послушал. И вдруг над головой загудело, завыло разом, и он пригнулся, присел, как от дождя прикрываясь за стволом ели от этого так неожиданно возникшего звука. По верхам шел тугой северный ветер.

Где Уян, неужели он снова потерял его?! Комлев осторожно пошел в обратную. Вот он, Уян, — только оставленного рюкзака Комлев уже не смог найти. Он и не искал его, боясь снова потерять Уян.

Разжег костер, наломал лапника и лег у огня, чувствуя, как неуютно и студено стало в ночи. Время тянулось медленно. Все тело его ныло, болели ступни ног, горели огнем. Боль эта поднималась к икрам, гнездилась там и затихала где-то в пахах, перейдя в тупую ломоту. Три сушины, из которых сложил он ночной костер, горели быстрее, чем предполагал, и, поправляя костер, Комлев думал, на сколько хватит еще огня. Его тревожил тот миг, когда пламя спадет, угли подернутся мутноватым прахом и все вокруг погрузится в могильный холодный мрак. Вокруг его лежбища дров не было, он попробовал, ползая в ощупку, набрать хворосту, но темнота пугала, и он, чтобы подольше сохранить костер, убавил огонь, чуть раскатав сушины. И сразу же придвинулась вплотную ночь, дал о себе знать холод. Он лежал, близко притулившись к огню, и представлял завтрашний путь к людям.