Вера Морозова - Дом на Монетной

— Прекрасная память! Но при чем тут общественное производство?! — пожал плечами Ульянов. — Старые пошлости школьной экономии сводить общественные формы труда к работе в одном помещении.

— А Маркс в «Капитале» говорит…

— Маркс, марксизм… — Ульянов с легкой грустью продекламировал:

— Никто не производил на меня такого впечатления. Думала вас, Владимир, обратить в свою веру. — Яснева мягко улыбнулась, протянула руку.

— Да, Мария Петровна! Теперь ваша очередь меня провожать, а то мы вновь на Казачьей улице…

Голубев потирал окоченевшие руки, блаженно прислонившись к русской печи. Невысокий. Худощавый. С лысеющим лбом. Темное пенсне криво сидело на тонком носу. На руках цепи, побелевшие от инея. От тепла лед оттаивал, капал на затоптанный пол.

Заичневский в арестантском халате с бубновым тузом на спине копался в книгах, разложенных на грубо сколоченном столе. У двери на лавке дремал конвойный казак, облокотившись на ружье. Мария вынимала из плетеной корзины копченую колбасу и белые булки. Наконец-то после долгого пути ей посчастливилось догнать партию каторжан, с которой уходил в Сибирь Заичневский.

— Вы подумайте, Петр Григорьевич! Замешкался бы на полчаса мой возница, и опять бы пришлось догонять партию. — Мария радостно уставляла стол яствами, давно не виданными Заичневский. — Толком никто не знает, куда гонят партию, когда ее можно ждать, а тут эти морозы… Ужас… Ведь всего лишь конец ноября. Я не сентиментальна, но готова плакать от счастья.

— «Совсем уж мы не сентиментальный народ: мы — или богатыри, или зубоскалы» — так, кажется, у Писемского? — заметил Заичневский. — Морозам удивляться не приходится — Сибирь-матушка! Ветры… Стужа… Но больше всего досаждают пьяные казаки да отсутствие книг. Спасибо, судьба послала Василия Семеновича. У него хватило остроумия назваться моим племянником. И представьте — родственные отношения уважают, нас не разделяют, а когда я слег с пневмонией, то Василию Семеновичу разрешили ухаживать. Ни о чем так не тоскуешь в этапе, как о книгах!

Яснева с тревогой поглядывала на осунувшееся и постаревшее лицо Петра Григорьевича, с нездоровой синевой под глазами, одутловатостью. Седой, совершенно седой.

— Пересмотрю книги, Машенька, тогда начну слушать рассказ о России, а пока, поверьте, не могу! Руки от жадности дрожат. Как часто мне недоставало их. Нонешний этап — самый трудный изо всех. Сдаю, видно…

— Петр Григорьевич в этапе восклицал, как император Август: «Вар, Вар, верни мне мои легионы!» — Голубев с нежностью посмотрел на Заичневского и, обернувшись к девушке, добавил: — То бишь, государь, государь, отдай мне мои книги!

— Только глас мой остался гласом вопиющего в пустыне. Несмотря на опытность, на взятки, книги выкидывали из котомки. — Заичневский приподнял голову. — Скорее бы добраться до Иркутского острога… Вы, дружок, пока с Василием Семеновичем полюбезничайте. Человек он молодой и без дамского общества одичал.

Заичневский прикрутил керосиновую лампу, сделал ровнее свет и, схватив булку, начал есть, не выпуская книгу из рук. Мария засмеялась: «Заичневский не изменился, все тот же. Теперь уже ничем его не отвлечь». Она закуталась в шерстяной платок и подошла к Василию Семеновичу, гревшемуся у русской печи.

— Промерз до костей. Ветер со льдом. Избил, искусал! Тулупы не выдали, хотя должны бы. Так и дрожали в возке, согревая друг друга телами. От тряски кружилась голова, укачивало, словно при морской болезни. Спасибо Петру Григорьевичу — он все порядки знает… С ним считаются, а то бы… — Голубев безнадежно качнул головой, закашлялся.

— «Чахотка, — сразу насторожилась Яснева. — Чахотка и ссылка в Сибирь!» Подала стакан с водой. Голубев смущенно улыбнулся.

— У меня здесь банка со снадобьями. Столетник, мед, сливочное масло. По столовой ложке три раза в день. Не спорьте! — прибавила, уловив его отрицательный жест. — Сама попала в Орловский тюремный замок больной. Спасли друзья вот этой отравой… В Сибирь привезла на всякий случай. Возьмусь за вас, Василий Семенович, благо никого лечить не приходилось после деревни. Там-то я врачевала, даже операцию сделала, и удачно!

Василий Семенович благодарно взглянул на нее, с недоверием покачал головой.

— В это средство нужно верить! Все натуральное — вреда нет…

— Меня при аресте надзиратели «химиком» окрестили. Взяли с последнего курса естественного факультета по делу Бруснева. До тюремщиков почему-то дошло, что я химик. Как-то вечерком надзиратели разговорились: «Начальство тебе химика посадило… Ты следи за арестантом». Я вслушивался, удивляясь учености блюстителей закона. «Что с того! Химик так химик!» — «Химик что нечистый! — вразумлял его напарник. — Из тюрьмы легко убежать может, пройдет сквозь стены… А если тарелку с кашей или миску с супом…» — «То?!» — «Уйдет! Как есть уйдет! А тебя, бедолагу, в Сибирь за содействие побегу!» — «За содействие побегу! — обалдело повторил мой надзиратель, верзила саженного роста. — Вот горе горькое!» С тех пор он даже ночами проверял прочность запоров. А позднее…

Василий Семенович замолчал. Девушка смеялась. Проснулся казак, посмотрел осоловелыми глазами, громыхнул ружьем.

— Чем же все закончилось?

— Лишили прогулок! — философски заметил Василий Семенович, проведя рукой по низко остриженному затылку.

— Дела… — протянула Мария.

— Кстати, мать всегда боялась тюрьмы, вернее, боялась за меня. Женщина она добрая, простая. Богатство к нам пришло нежданно. Отец был умельцем, золотые руки. На Всемирной выставке в Париже выстроил павильон в духе русской классики, изба искусной резьбы. Павильон произвел сенсацию. Посыпались заказы, деньги. Отец получил Большую золотую медаль и звание купца первой гильдии. Тогда он завел в Петербурге два больших дома на Суворовском, начал учить детей в гимназии. Вот тут-то и забеспокоилась моя мать. Гимназия, университет ее пугали. Голубев болезненно скривил рот.

— В университет поступил, когда от запоя умер отец. У знакомых встретил Бруснева. Из технологов. Встреча эта решила мою судьбу. У технологов образовался кружок саморазвития. Кстати, в дни покушения Александра Ульянова на квартиру Бруснева принесли лабораторию… Азотную кислоту… Селитру. После казни все это долго хранилось у Бруснева.