Вера Морозова - Дом на Монетной

Дверь хлопнула. Трое вышли последними. Прихватив пачку листовок, распрощалась с хозяйкой и Мария Петровна. Она также хотела до рассвета добраться домой. Листовки же разбросать у Архиерейской усадьбы, близ полицейского управления, места людного и шумного, куда запретила приближаться Воеводину.

У дома купца Бендера, богатого сарпинщика, Мария Петровна остановилась. Чадил уличный фонарь с конопляным маслом, забытый с ночи. На горбатом мостике, приподнимавшемся над канавой для стока воды, торчал городовой. Доносился звон конки с Московской улицы. У католического собора, серого, неприветливого, народ. Уныло позванивали колокола. Тащились возы на Верхний базар. По булыжнику цокали копыта.

В полуциркульных окнах лавки Бендера красочные материи, дорогие сукна. Мария Петровна неторопливо зашла в магазин, придерживая большую корзину, с которой частенько ходила на рынок.

Сегодня она оделась особенно тщательно: широкая потертая юбка, жакет с буфами, отделанный витым шнуром. Старомодный, с чужого плеча. Стоптанные полусапожки с задравшимися носами. Цветастый нарядный платок. Кухарка из богатого дома… Дом Бендера угловой, удобный для наблюдения: просторные окна, несколько выходов. Проплывали приказчики, словно призраки, среди висячих полотен сарпинки. Озабоченные. Усталые, которым так мало дела до всего происходящего. Она не спеша обошла полотна сарпинок и заторопилась к противоположному выходу. Сделала несколько шагов. Никого. Перешла на другую сторону. Мостовая поблескивала после утреннего дождя. Еще раз оглянулась. Дом Бендера украшала арка с громоздкой скульптурой «рыкающих львов», одна из городских достопримечательностей. На сером мраморе застыли львы, выставив огромные морды с обнаженными клыками. Эти рыкающие львы, аляповатые, громоздкие, обычно веселили ее, но сегодня она едва обратила на них внимание.

Обогнув дом Бендера и минуя лавки, направилась на Верхний базар. Налево осталась городская биржа, красное двухэтажное здание, украшенное арками с городскими гербами— тремя звездообразными стерлядями. Вечерами эти гербы, освещенные фонарями, были особенно заметны. Сразу же от биржи начинались торговые ряды, каменные, крытые, построенные на века. За рядами виднелась церковь Петра и Павла в белых резных кокошниках. Рядом ночлежки. Ободранные, с отвалившейся штукатуркой. Номера. Убогие. Одноэтажные. С кривыми завлекательными вывесками. Из номеров выбегали мальчики с ведерными чайниками. Заливалась гармоника в трактире.

Торговля в воскресный день шла бойко. Рядились покупатели, били по рукам. Гнусавили продавцы квасом. По лавчонкам со скобяным товаром ходили крестьяне, унизанные связками баранок. Ссорились торговки, нагловатые и бойкие. Млели в клетках откормленные гусыни с красными бусинками глаз… Базар жил своей обычной жизнью — стонал, кричал, плакал, ухал…

Мария Петровна, купив саратовский калач, прошлась по рядам. Приценивалась, рядилась с торговками. Ударили часы на бирже. На толкуне появилась публика, столь непривычная для рынка. Студенты в зеленых тужурках с блестящими пуговицами. Рабочие в суконных пиджаках. Праздничные. Принаряженные. Фельдшерицы с кружевными зонтиками. Интеллигенты в дымчатых очках. Засновали затасканные шпики в шляпах с опущенными полями, «трехрублевые», как презрительно называли их рабочие.

Кажется необычных посетителей заметил и городовой. Начал озираться по сторонам, нетерпеливо сжимая свисток, болтавшийся на толстом шнуре. Девушки собирались группами, переговаривались. Рабочие окружили старьевщика, разложившего на холстине свой небогатый товар. На базаре промелькнул Воеводин, свежий, подтянутый, будто и не знал бессонной ночи. Неприметно кивнул Марии Петровне, заторопился к лоткам. Кинул пятак слепому, нырнул в толпу. Вновь его заметила Мария Петровна в рядах, в которых кустари обычно продавали поделки из дерева: расписные матрешки, деревянные грибы, бочонки, палки, трости. Воеводин, наклонившись к продавцу, выхватил из груды разложенного товара тросточку, смешно помахал и отложил. Покопался в зонтиках и также отложил. Заинтересовавшись, она подошла поближе.

— Нет, служивый… Покажи мне палку, которой бы от цепных собак можно отбиваться, — послышался его хрипловатый голос.

— Поувесистей?! — с готовностью переспросил инвалид из отставных солдат.

— Конечно!

— Попробуй вот эту!

— Легковата! — Воеводин подбросил палку. — Живу у черта на рогах — у Агафоновского поселка… Возвращаюсь с завода ночью. Темь. Грязь… А собак тьмуща… Злые, как торговки на рынке…

— Эва! Эва! Не задевай, господин хороший! — шутливо надвинулась на Воеводина грудастая молодуха, пристукнув по корытцу валиком для белья.

— Бабы — завсегда злее собак! — пробурчал инвалид.

— Ах, не приметил! — Воеводин, лукаво посмеиваясь, вновь принялся перебирать палки. — Нашел!

Он довольно ощупывал палку, суковатую, увесистую, настоящую дубину. Этими палками заинтересовалась не только Мария Петровна, но и рабочие. Перебросившись с ним короткими словами, молодежь окружила продавца. Начали разбирать палки, не торгуясь. Даже барышни покупали тросточки. Продавец растерялся от такого спроса на товар.

— Слава богу! Отродясь эдакой торговли не припомню! — Инвалид перекрестился, уговаривал: — Добирайте, господа, тросточки… Легонькие, будто перышки…

От тросточек большинство покупателей отказывалось, а палки расходились с небывалой быстротой. Опять отзвонили часы на бирже. Двенадцать. Мария Петровна перешла в зеленной ряд. Глаза ее настороженно и пытливо оглядывали толпу, разраставшуюся на Верхнем толкуне. Еще немного, и начнется… Пора! Высокий молодой человек пронзительно свистнул. Сигнала ждали все. Молодого человека окружили студенты, рабочие, интеллигенты. Кто-то из-за пазухи достал красное полотнище, водрузил на древко. Над толпой затрепетало знамя. Красное знамя в Саратове! Одно… Другое… Третье… Ветер расправил знамена, весело перекатывал красный шелк, отливавший на солнце тяжелым блеском. На груди у демонстрантов вспыхнули красные банты. Яркое солнце и блеск знамен… У Марии Петровны захватывало дыхание.

— Долой самодержавие! Да здравствует социализм! — прокричали из толпы демонстрантов.

Воеводин, смеющийся, счастливый, выхватил из кармана пачку прокламаций и веером бросил их вверх. Ветер подхватил, поиграл, медленно белыми голубями уложил на площадь. Листовки расхватывали, припрятывали.

— Бунт, православные! Бунт… — истерично закричал шпик из «трехрублевых». — Студенты лавки громят…

Базар шарахнулся. Качнулся. Толстая торговка опрокинула горшки. Густая сметана поползла по затоптанной пыли. Покатилась с лотков картошка. Закудахтали куры. Заметалась гусыня, роняя белый пух. Послышался крик. Топот бегущих. Но суматоха длилась недолго. Демонстранты стояли спокойно, и на базаре установилась выжидательная тишина. Черной птицей поплыло вверх полотнище. Траурное знамя в память казненного Степана Балмашева. Три красных и одно черное… Перекрывая базарный гул, взмыла над толпой широко и раздольно песня: