Андрей Упит - Земля зеленая

Большинство богадельцев пристроили над своими кроватями жердочки, обтянули их старыми одеялами или заплатанными простынями, чтобы укрыться в этом шалаше от любопытных, завистливых или злых взглядов. Особенной уживчивостью или доброжелательством здесь никто не отличался: каждый ломоть хлеба потолще, каждая тряпка почище и каждая новая пара оборок для лаптей казались в этом старом хлеву завидным и соблазнительным богатством. Тряпки, тряпки… бесчисленное множество их висело на всех торчащих в стенах железных крюках, на веревках, протянутых у печки, на спинках кроватей. Большая часть обитательниц, которые сейчас еще спали, накрывшись до подбородка, или сидели на краешках кроватей, всю жизнь были хорошими пряхами или ткачихами и все же наткали себе только вот это тряпье. Вон Берзинь-заика сидит в трижды заплатанной и все же дырявой кофте. А в свое время он щеголял в шубе с плеча самого лесничего, с заячьим воротником и двумя пуговицами на спине. Под кроватями и скамейками стоят ободранные сундучки, валяется различный, неизвестно где подобранный хлам; каменные стены покрыты каплями влаги; под ногами — выбоины в глиняном полу, полные слякоти; вокруг — смрад, будто в мусорной, никогда не чищенной яме.

У Качини Катлап был даже свой столик, на нем лампочка с круглым дымящимся фитилем. Есть и стул, накрепко привязанный веревкой к ножке кровати, чтобы ночью не утащили, — на него она усадила Лиену, а сама примостилась с вязаньем на краю кровати. Родства между ними не было; дружба их началась довольно странно, о чем Лиена старалась не вспоминать; но все, кто помнил о таком ничтожестве, как Качиня Катлап из богадельни, знали о причинах этой дружбы. В свое время Качиня с матерью Лиены были как две сестры, вместе конфирмовались, почти всегда нанимались к одному хозяину. Микель Берзинь не был тогда Паклей-Берзинем. Работящий красивый парень долго не мог решиться, на которой из двух подруг остановить свой выбор. И когда, наконец, женился на матери Лиены, Качиня Катлап не плакала и не сердилась. Только жить поблизости уже не могла, ушла на другой конец волости, в самый дальний угол межгальского именья. Пока Качиня была молодой, ни один парень не смел к ней подступиться, а когда состарилась, никто, конечно, ее и брать не захотел. Так прожила она до богадельни, замкнутая, тихая, такая добродушная и кроткая, что люди считали ее дурочкой. Может быть, в этом была доля правды, потому что Лиену Пакли-Берзиня она странным образом считала как бы своей дочерью, которую у нее отняли, или — сама ушла. Качиня всегда имела самые подробные сведения о том, как растет Лиена, как учится, какую носит юбку и как хозяйка кормит свою пастушку. А ко дню конфирмации связала Лиене варежки с такими чудесными узорами, что девочка долго не осмеливалась надеть их.

Качиня И сейчас держала вязанье на коленях, по не вязала, только сидела и смотрела, — ее маленькое, круглое личико сняло от счастья. Нехотя улыбнулась и Лиена.

— Я заслоняю свет, вам ничего не видно, — промолвила она.

— Что ты! — взволновалась Качиня. — Сиди, у меня такие глаза, что могу вязать и в темноте.

Действительно, ее карие глаза, сияющие и молодые, искрились ласковым светом на иссохшем личике. Когда Лиена, посидев минутку, собралась уезжать, Качиня встала с кровати и обеими руками погладила ее по щекам. Прямо удивительно, как нежно умели прикасаться эти руки, грубые и шершавые от семидесятилетней работы.

Старуха еще не успела перевязать больной ногу. Лучина дымила едко, по временам вспыхивала белым пламенем. Печь стала пестрой от облепивших ее со всех сторон тараканов. Они, разопрев от тепла, лениво расползались во все стороны, добродушно шевеля своими длинными усами. Пользуясь светом лучины, Берзинь, присев на корточки, разбирался в своем сундучке, проверяя, целы ли глиняные горшки и миски. К нему приковылял на деревянной ноге Сауснис и нагнулся посмотреть. Приметил на дне сундучка топорик с красивым пожелтевшим топорищем из яблони.

— Дай мне, я нарублю дров, — сказал Сауснис почти тоном приказа. — Колун здесь такой, что не острее топорища.

Пакля-Берзинь не из тех, кто так сразу и даст, он поспешно захлопнул ящик и запер на ключ.

— Им рубить нельзя, топорище чересчур коротко. Я берегу его для тесания.

— Скряга! Кто же Пакли-Берзиня не знает! — обиделся Сауснис. — Нет ли у тебя трубочного табачку? От листьев яблони и мха только язык дерет.

И тут Берзинь не мог помочь — он ведь не курил. Раздосадованный Сауснис сплюнул на пол и заковылял обратно в свой угол, ворча что-то о тех вшивых, кто всю жизнь не платил подушной подати, а в богадельню влез первым.

К Берзиню подкралась Витолиене и зашептала:

— Сундучок всегда нужно запирать, а ключ — в карман, не то Грислиене даже зуб изо рта стащит. Также и деньги, если перепадет от кого, когда за лошадьми присмотришь. Не умеешь сам хранить — дай мне, у меня все равно что в железном сундуке.

Двумя руками поднимая на столик деревянную ногу, чтобы укрепить ремни, Сауснис сердито крикнул Берзиню:

— Не оставляй ящик посреди комнаты! Здесь тебе не каретник, людям проходить нужно, ночью можно ноги сломать.

Будто он лишился своей ноги не в турецкую войну, а сломал о такой же ящик! Натерпевшись в солдатах горя, много раз битый командирами, он в богадельне сам чувствовал себя фельдфебелем — прикрикивал, распоряжался, и все его слушались без возражений, больше, чем Витолиене.

Старуха, державшая лучину, вдруг дико вскрикнула, — огромный сверчок свалился со стены на огонь, потом, обожженный, упал ей на руку. Теперь, как волчий глаз, светила только лампочка Качини Катлап. Толстая Анна Кулинь высунула голову из-под одежды и завопила, чтобы слышали те, кто уже засыпал:

— Потушишь ты наконец свою лампу? Дай людям спать! Теперь твой жених дома, налюбуешься и завтра.

И когда Лиена, уходя, открыла дверь, снова раздался крик:

— Двери, двери закрой! Теперь не лето!

Не сказав ни слова, Качиня потушила лампу. Пакля-Берзинь разделся в темноте и растянулся на кровати. От печи несло жаром, а от двери прямо на голову тянула холодная струя. Только бы не начало опять колоть в левом ухе, оно у него такое чувствительное. На новом месте заснуть, кажется, не удастся, хотя сон у него всегда был хороший. Да и как тут заснешь — за печкой каждая щель в кирпичной стене, казалось, кишела сверчками, в комнате звенело и трещало от пола и до самого потолка.

Лиена вышла во двор и впервые вздохнула полной грудью. Серой надоело стоять — даже усесться как следует не дала, сразу взяла рысью. Конечно, только до горки за поворотом у кузницы, там опомнилась, что резвиться ни к чему, и потащилась своим обычным шагом. Все время тихо и равномерно моросил дождь, колеса хлюпали в разъезженной жидкой каше гравия, серую полоску дороги можно было разглядеть только на десять шагов впереди.