Марк Гроссман - Гибель гранулемы

Разложив на тумбочке железную мыльницу, опасную бритву в потертом футляре и партию домино, сел на краешек кровати и поморгал редкими белобрысыми ресницами.

— К нам, что ли? — удивленно спросил Линев.

— А то к кому же? — искренне удивился новичок вопросу. — Здесь и стану жить.

Он беззвучно пошевелил губами, вздохнул и снова опустился на колени перед сундучком. Достал из него бутылку водки, поставил на стол, сообщил:

— Кузякин я. К Линеву в бригаду. Ты, что ль, Линев?

— Я.

— Следовательно, выпить надо.

— Я не пью, — уныло отказался Линев. — Они — тоже.

— Не может того быть! — удивился рыжебородый.

Никто ему не ответил.

Кузякин окинул всех взглядом синих обесцвеченных глаз, вытер усы тыльной стороной ладони:

— Один выпью, коли так… Можно?

Опорожнил всю бутылку, удивился, что она так скоро опустела и внезапно выругался:

— Дерут за водку, туда их!.. Денег не напасешься.

— А ты не пей, — мрачно посоветовал Линев. — На корову накопишь.

— Мне корова ни к чему, я — заводской, — отозвался Кузякин. — Опять же молоко не мне, а вам больше подходит. Вот как.

Он пьяно усмехнулся и снова оглядел всех уже посмелевшими глазами.

Лег, через минуту стал похрапывать, и его борода вздрагивала в такт дыханию.

— М-да, — сморщился Линев. — Пополненьице!

— То ли пьяный, то ли дурной? — почесал в затылке Блажевич.

Спать легли в эту ночь поздно. Когда поднялись с кроватей, Кузякин уже сидел перед зеркальцем и скреб себе щеки бритвой. Усы и бороду он не трогал, и бритье заняло мало времени.

Увидев, что бригадир проснулся, он вскочил на ноги, сказал, оголяя зубы в улыбке:

— Будить хотел. Да жалко. Молодым только и поспать.

Умывшись в душевой и посвежев, Кузякин сказал Линеву:

— Ты мне фронт обеспечь, чтоб зря баклуши, значит, не бить. Интересу нет.

— Ладно, — качнул головой Линев. — Будет фронт.

Просьба новичка ему понравилась.

Стены стана вытянулись уже почти на километр. Почти всюду были одеты кровлей. Бригаде Линева пришлось переместиться в самый конец цеха: монтировать последние фонари.

Новый монтажник работал с завидной быстротой и аккуратностью. Тяжелый монтажный ключ в его руках казался почти невесомым, гайки на болтах он закручивал так прочно, будто приваривал их.

Линев заметил, что на высоте Кузякин не привязывает себя монтажным поясом, и напомнил ему о правилах безопасности.

— Не изволь беспокоиться, — ухмыльнулся рыжебородый. — Со мной ничего не бывает.

— Привязывайся, — нахмурился Линев. — Убьешься — тебе нехорошо, и нам не лучше.

— Ладно, — вяло ответил Кузякин. — Можно.

Но привязываться все же не стал.

Перед сном Кузякин раскупорил четвертинку водки, выпил половину, тщательно заткнул бутылку пробкой.

Покрасневшие белки его глаз заблестели, и он бросил Линеву:

— Ты не трожь меня, парень. Я лучше знаю — что надо, а что нет. Мне пояс ни к чему.

— Спорить с тещей будешь, а там нельзя, — бросил Линев. — Там — работа, и дисциплина рабочая. Это запомни, на всякий случай.

— Ого! — усмехнулся Кузякин. — Некрупный парнишко, а басом трубишь. Ну, да и у меня горло луженое.

— Может, тебя бригадиром выбрать? Тайным голосованьем? — с вежливой яростью поинтересовался Блажевич.

Кузякин не ответил. На этот раз он неожиданно для всех захмелел. Не раздеваясь, лег на койку, сказал, хмуро разглядывая потолок:

— Я, Линев, бригадиром был столько, сколько ты по земле бегаешь. Выгоняли меня, это верно. За водку, следовательно.

Поскреб себя по груди, сообщил, будто тайну выложил:

— Вот он какой, Гордей Игнатьич Кузякин…

Абатурин спросил мягко:

— А отчего вы, Гордей Игнатьич, тут живете? Разве не женаты? Своего жилья нет?

— Все есть, — махнул растопыренными пальцами Кузякин, будто ударил по струнам балалайки. — А мне не надо.

— Почему?

Кузякин промолчал. Он поворочался на кровати и неожиданно запел. Голоса у него не было никакого, и песню он свою просто выговаривал, растягивая слова.

Песня была о бродяге, который бежал с Сахалина, и о том, что его жена всегда найдет себе другого, а мать сыночка не найдет. Половину слов Кузякин сочинял сам.

— Смел, паку́ль пьян, — пожал плечами Гришка.

— Это точно, — прервав песню, охотно согласился Кузякин. — Бутылочка моя храбрость, сынок.

Спустив ноги с кровати, долго смотрел на Абатурина, будто вспоминал, о чем тот его спрашивал.

— Говоришь, зачем из дома ушел? Скажу. Баба у меня лютая. Дикая, проще сказать, баба.

— Довел ее, нябось, до белой гарачки. Выгнала?

— Не, сам ушел.

— Ну, ладно, мы разберемся, — сказал Линев, — что у тебя там вышло.

Кузякин расхохотался:

— Она тебе там даст прикурить, гулява!

В субботу, после смены, Блажевич отвел Абатурина в сторонку, прошептал:

— Выручишь?

— О чем ты?

— Прово́дзь до диспансера. Катю видеть хочу. Боязно.

Павел хотел сказать, что он стесняется подобных дел больше, чем разбитной Блажевич, но вместо этого кивнул головой:

— Отчего не проводить? Провожу.

Они шли уже по Садовой улице к диспансеру, когда в его дверях появилась хорошо сложенная и, кажется, красивая девушка. Она поравнялась с молодыми людьми, бросила взгляд на Павла и чуть прищурила глаза.

У Павла заколотилось сердце. Он глядел на нее только одно мгновенье и все-таки запомнил: у нее были большие синие глаза, тонко очерченные, чуть бледные губы, прямой, может быть, немного вздернутый нос.

Когда она прошла, Павел оглянулся, и сердце у него снова зачастило: светло-русая, прямая волна волос ровно падала ей на плечи, почти не сотрясаясь от ходьбы.

«Она, — взволнованно соображал Павел, — та, которую видел ночью. Почему нахмурилась?.. Узнала?.. Недовольна?.. Но ведь я ничего плохого не делал… Отчего сердиться?..»

Оглянулся еще раз. «Что ей надо здесь, на другом конце города?»

Абатурин попытался успокоить себя: «Ну, что мне до нее? Глупо это. Мало ли кто встречается на дороге…» Но успокоение не приходило.

Эта немного странная женщина или девушка почему-то волновала его. «Да, конечно, она очень красива… А вдруг пустышка, вроде той яркой и изломанной женщины, с которой вместе ехал в поезде… Как ее звали? Да, Глаша. Может, и эта такая? Нет, не похоже. Она хорошо себя вела там, на ночной улице…»

Он решил оборвать себя: «Впустую все это. Не надо думать о ней».

И не мог не думать.

«Я где-то встречал ее раньше… Где? В Мурманске? В поезде? Нет. Здесь, до армии? Тоже нет. Я тогда мало интересовался женщинами и не запомнил бы ее. Где же?»

И вспомнил, и даже остановился в удивлении, укорив себя за то, что это раньше не пришло в голову. Абатурин встречался с ней там, на острове; она приходила к нему в сны и в ночи без сна вот такая же: спокойная, даже немного холодная, с большими глазами и русой тяжелой волной волос.