Марк Гроссман - Гибель гранулемы

— Конечно же, — произнес он вслух. — Это она!

— А? — рассеянно отозвался Блажевич. — О ком ты?

— Ни о ком, — покраснел Абатурин.

Блажевич не замечал состояния товарища. Почти обняв Павла, он объяснял ему, как надо вести себя в регистратуре. Спросить у санитарки Катю Поморцеву, а если поинтересуются, кто такой, ответить — брат. А коли дежурная засмеется, то сразу же насупить брови: у Павла это хорошо выходит.

— Ладно, — деревянно сказал Павел. — Ты жди.

Он сделал все, как сказал Блажевич, и даже не удивился, что дежурная санитарка действительно засмеялась, когда он сообщил, что Екатерина его сестра.

Катю вызвали со второго этажа, она увидела Павла и весело всплеснула руками:

— За мной?

— За вами.

— Вот так «брат»! — окончательно развеселилась молоденькая санитарка. — На «вы» и не похожи совсем!

— Даша, — сухо заметила Поморцева. — Не твое дело. Он мне троюродный брат. И не хихикай.

— Я не хихикаю, — прыснула в ладонь Даша. — Но все-таки смешно.

Катя оттащила Павла в угол вестибюля и, заслонив собой от взглядов санитарки, спросила:

— Гриша-то где? Не мог прийти?

— Он у дверей. Вас ждет.

— Я через час сменюсь, — зашептала Катя. — Пусть тогда и приходит.

— Он подождет, — заверил Павел. — Можно?

— Господи боже ты мой! Конечно же, можно!

Она сказала это громко и даже рассмеялась. Пусть дежурная девчонка позавидует еще немножко.

— Я пойду, — вяло проговорил Павел. — До свиданья, Катя.

Он не ушел, а потоптался на месте и смущенно покашлял в кулак:

— Вы не знаете, Катя, кто недавно от вас вышел? Женщина молодая или девушка. Глаза большие, а волосы светло-русые, даже золотые.

— Кто же это? — задумалась старшая сестра. — Наталья Андреевна, должно быть? А отчего спрашиваете?

— Надо, — не придумал лучшего Абатурин.

— Она замужем, — мягко сказала Катя. — И сын у нее. Говорить уже начал. Шустрый такой карапуз.

Павел свел брови к переносице, губы у него сразу замерзли.

— Прощайте, Катя.

— Ну что? — нетерпеливо спросил Блажевич, увидев Павла. — Придет?

— Через час. Ты посиди пока тут, пристройся где-нибудь.

— Спасибо, дру́жа, — обнял Гришка Павла и добавил, взволнованно улыбаясь: — Адна гала́ва до́бра, а две яшчэ́ лучше.

Он остался возле дверей диспансера, а Павел медленно пошел домой.

«Замужем… — думал он. — Мужняя жена… Глупо-то все как»!

Линева в общежитии не было. Он вообще где-то стал пропадать вечерами, и на все расспросы товарищей отвечал одной фразой: «Занят».

Раньше этого с Виктором не бывало, и парни посмеивались: «Знаем мы эти «занят»!

Кузякин был в комнате один. Он сидел возле тумбочки и выкрикивал свои странные песни. Перед ним была пустая бутылка и одна початая.

Увидев Павла, ухватил себя за бороду и стал куражиться:

— Имею полное право, потому — суббота. Желаешь со мной?

— Спасибо. Я выпью полстакана.

— Чего — полстакана? Протянешь и полный.

— Ну, полный много, Гордей Игнатьич.

Павел медленно выпил теплую водку и не почувствовал опьянения.

Кузякину было скучно, и он стал уговаривать Павла выпить еще.

— Я устал, — отказался Абатурин. Лег на койку, отвернулся к стене и сделал вид, что спит.

— Мелочь, — подергал себя за бороду Гордей Игнатьевич. — Все вы мелочь супротив Кузякина.

Он сидел несколько минут совершенно молча и вдруг сказал отчетливо, с трезвой силой и болью:

— Эх, все бы ничего… Мальчонков жалко!

В понедельник и вторник в техникуме были занятия. Павел сидел на лекциях и почти не слышал их. Сердился на себя и все-таки ничего не мог с собой поделать. Хорошо, что в эти дни не было контрольных работ.

В среду Павел задержался на стройке: его вызвал к себе в конторку Жамков.

— Садись, — кивнул он Абатурину на табуретку, когда тот вошел. — Почему нарушаешь уговор?

Павел вопросительно пожал плечами.

— Мы ж условились: если что нужно — скажи. Молчишь. Ничего не нужно?

— Ничего.

Жамков побарабанил пальцами по столу, спросил, хмуря широкие брови:

— Какие ко мне претензии, как к начальнику участка?

— Нет претензий.

— Это у тебя. А у других?

— Не знаю.

— Знаешь. Не можешь не знать.

Абатурин покраснел и сказал с неожиданным раздражением:

— Не знаю. Но знал бы — тоже не сказал.

— Это почему же?

— Не уважаю доносы, Аверкий Аркадьевич.

Жамков поднялся со своего места, походил по комнатке, воскликнул с подъемом и злостью:

— А ты хорош гусь, Абатурин! Не ожидал я. Комсомолец, кажется… А вот — гусь!

Он тяжело опустился на стул, сказал, резко рубя воздух рукой:

— Значит, критика руководства — донос? А я-то, дурак, в простоте душевной полагал: критика — воздух. Одно тебе оправдание — молод. Был бы постарше, влепил бы я тебе по первое число, где следует. Ну, да ладно, забудем об этом. Я к слову не цепляюсь.

— Нет, отчего же «ладно», — злясь еще больше, возразил Абатурин. — Коли нужда в критике, мы всей бригадой придем, или вы к нам на собрание зайдите. Так лучше будет. Чисто. В открытую.

— Ну, ладно, ладно. Я тебя не затем позвал. Вот о чем речь, Абатурин… Ты — новичок на участке, а все равно должен знать, какой мы кусок фронта занимаем и какая у нас боевая задача.

— Можно закурить? — спросил Абатурин.

— Кури. Так вот, о чем речь. Мой участок постоянно прописан на Доске почета. Ниже второго места не спускались. А ты думал — почему? Не думал. Скажешь, начальник толковый, руководить умеет. Ерунда. Не в том дело. Дело в коллективе, Абатурин. Коллектив, он все может, ежели люди дружно держатся и одними глазами на все глядят. Какая главная мерка нашей работы — знаешь?

— Тоннаж? — с мрачноватой иронией отозвался Павел, вспомнив спор Жамкова с Климчуком. — А мелочевка потом?

— Вот именно, — утвердительно покачал головой Жамков, презрев иронию монтажника. — Тоннаж. Начальник соседнего участка Юрин — глуп? Нет, умница и дело знает не хуже нас, грешных. А ты поди — спроси у него о процентах. Сто еле-еле натягивает и постоянно позади нас тащится.

Жамков взглянул на Абатурина, и легкая гримаса исказила лицо инженера:

— Ты слышал мой разговор с Климчуком. Тихон Тихоныч упрекает меня: от мелочных-де работ уходим, за тоннами гонимся. А ты спроси у Климчука: кто мне мелочевку делает? Дядя? Нет. Сами. На фронте всегда так: направление главного удара и дороги-боковушки. Вот это понимать надо.

Мягко выпроваживая Павла из комнаты, Жамков говорил:

— Ты подумай об этом и товарищам помоги подумать. Ну, не сердись, что задержал… Общее дело, не личное…

Медленно шагая домой, Павел думал о Жамкове: «Мутный он какой-то… Слова правильные, а пахнут нехорошо… Или я ошибаюсь?».

В комнате общежития никого не было. Обычно в свободные от ученья дни вся тройка, за исключением Кузякина, отправлялась по своим делам — во дворец, к девушкам, в кино. Но сегодня здесь не было даже Кузякина.