Марк Гроссман - Гибель гранулемы

Люди для него — только арифметическое понятие, он поставит любого из них под удар, оберегая свое благополучие и карьеру. Иной раз жамковы работают в поте лица своего, но даже это вызывает во мне отвращение: кулаки ведь тоже не были бездельниками.

— Вот что я тут не пойму, Максим Андреевич, — заговорил Кузякин, воспользовавшись тем, что Лукин поджигал потухший табак. — Вы ж не последний человек на стройке, кадрами командуете. Отчего ж миритесь, а лучше сказать — якшаетесь с такими, как этот Жамков?

Лукин помолчал, подумал, сказал Кузякину:

— И не миримся, и не якшаемся, Гордей Игнатьич. С такими, как Жамков, трудно бороться. Не ухватишь. Есть честные борцы, и есть жулики. Жулик, прежде чем выйти на ковер, намазывается маслом. Оливковым, кажется. Ты его — в обхват, а он — налимом из твоих рук. Посмотришь со стороны, — честный пот на человеке, а в самом-то деле — масло. Вот такие промасленные люди выкручиваются из почти безвыходных положений, они много вреда принесли нам и, надо полагать, принесут еще. Хотя, конечно, им с каждым днем труднее. Мы научились разбираться в камуфляже. Не до конца, но научились.

Абатурин ближе придвинулся к Лукину и внимательно слушал его слова. Спать Павлу уже не хотелось, то ли оттого, что немного отдохнул, то ли оттого, что волновали необычные и, казалось, смелые слова старика. Спросил:

— И вы, видать, Максим Андреич, горя хлебнули в те времена?

Лукин, стирая с усов капельки пота, проворчал:

— Меня никто не сажал в тюрьму, но я тоже пережил тяжкие времена произвола, карьеризма и клеветы. А теперь вот о чем подумайте: в такой мутной атмосфере наши люди все же жили мечтой, работали на крайнем пределе и круто подняли страну. А война? Неслыханная, невиданная ведь была война! А выиграли! Откуда такие силы? Народ верит в себя и в свою партию. В незапятнанность своих целей и знамен.

Он оглядел напряженно-внимательные лица своих слушателей, сказал, покашливая от возбуждения:

— Вам, молоденьким, эти знамена дальше нести. И хочу вам один совет дать: чистой цели негожи грязные средства. Каждый свой шаг выверять надо, чтоб честный был и пыли на совести не оставлял. Бой за новую жизнь — не танцульки и не прогулка. В бою убивают врага, и враг убивает тебя. На руках остаются мозоли и окопная земля. Но грязи не должно быть. Лишней и невинной крови тоже.

А вот вам совсем другой пример. Как-то был я на одном рабочем собрании. Посоветовал товарищам из месткома: не готовьте выступлений, не составляйте список президиума. Наши люди достаточно умны, чтобы говорить о своих делах без помощи бумажек и подсказываний.

Открыли собрание. Говорим: выдвигайте президиум. Люди молчат, оглядываются. Кто-то кричит: «Давай список!». Отвечаем: «Списка нет. Выдвигайте». Мнутся. Но вот кто-то назвал фамилию, кто-то — другую — и пошло.

Выбрали президиум. «Кто хочет слово?». Молчат. И тут смущает отсутствие списка. Но все же раскачались. Начали говорить. Без бумажек. Без «на данном этапе социалистического строительства», без «в разрезе сегодняшних задач». Говорили коротко, густо, о главном, о чем нельзя не сказать.

Кое-кто, конечно, пытался повернуть в прошлое, воспользоваться старыми унылыми бумажками, заготовленными впрок на все случаи жизни, но зал шикал, и люди переходили на нормальный язык.

О чем этот пример? Да все о том же: бумажки — тоже порождение культа, детище тех времен, в которые незаписанное слово могло оказаться роковым для того, кто его сказал.

Абатурин печально покачал головой.

— Ты что, Павел, не согласен?

— Нет, согласен, Максим Андреич. Я о другом. Не понимаю, как могло получиться такое горе. Как могли одни люди тиранить других?

— Как? Мне и самому трудно объяснить все толком. Придет время, и все обо всем будет сказано без обиняков. Но одно ясно: только полная вера в безнаказанность могла позволить Сталину, тысячам мелких и совсем ничтожных людей чинить произвол и спокойно спать ночами. Однако ж, может быть, и не очень спокойно.

Лукин внезапно замолчал, налил себе водки, выпил. И так же внезапно заговорил совсем о другом:

— Кузякина не тираньте. Ему и без попреков тошно. Уговорились?

Катя пристально поглядела на Лукина, сказала весело:

— Мне везет. С товарищем Рогожкиным познакомилась, а теперь с вами, товарищ Лукин.

— Это комплимент? — спросил начальник отдела кадров.

— Комплимент.

— Ну, тогда мне пора соглашаться на пенсию.

— Это отчего же?

— Если женщина хвалит тебя в присутствии… в присутствии молодых людей и не боится ревности одного из них… что ж… мне и в самом деле уже шестьдесят.

— Нет, что вы… — смутилась Поморцева. — Я совсем не об этом…

— И я не об этом, — рассмеялся Лукин. — Мне, знаете, вот что кажется: легко помогать счастливому да удачливому. И, может статься, выгодно помогать. Но ведь в поддержке больше всего нуждается человек неустроенный, выбитый из колеи, человек на распутье, неокрепший, может быть, человек. Вот такому и помочь — большая честь… Не смущайся, Гордей Игнатьич, это я говорю не о тебе, это вообще, к слову пришлось.

Лукин на минуту задумался и сказал, даже с удивлением посматривая на монтажников и девушку, доброжелательно слушавших его:

— Мне, знаете ли, иногда в голову черт знает какие мысли приходят. Забываешь обо всем плохом и вдруг — весь в радости! Отчего же? Никак нельзя поначалу понять. И все же догадаешься.

А что вы думаете, — и догадаешься! И «Аврора» — это я, и Магнитка — это я, и Гагарин — это моя фамилия!

Взглянул на ручные часы, поднялся, сказал, конфузясь:

— Поздно! Будет мне выволочка от старухи.

Все тоже встали — проводить Лукина.

Начальник отдела кадров покосился на девушку, покачал головой.

— Нет, тебе нельзя, голубушка. У меня жена. Крайне ревнивая женщина. Увидит рядом с тобой — и никакие мои объяснения не помогут. Сиди здесь.

Все, за исключением Кати и Блажевича, вышли из комнаты.

— Екатерина, — обнял девушку сварщик. — Я дурень. Не бачил тебя пять дней и не звонил. Чистый дурень.

— Я это знала, Гриша, — засмеялась Поморцева. — Но думала, ты поумнеешь.

Они целовались и шутили до тех пор, пока не услышали за дверью густой громовой кашель всей тройки.

— Хлопцы! — крикнул Гришка. — Вы можете занести сюды́ инфекцию. Покашляйте яшчэ́ за дверью!

Вскоре Катя простилась с монтажниками, и Гриша ушел ее провожать.

Все быстро разобрали постели. Кузякин улегся первый и отвернулся к стене.

Неожиданно поднялся с кровати, сказал, почесывая рыжую грудь и глядя в сторону:

— Низкий мой вам поклон за все. И тебе, Линев, и тебе, Абатурин.

— Чегой-то? — смутился Павел. — Житейское дело. Мало ли что бывает.

— Я не о том, — возразил Кузякин. — И я бы то же самое для вас сделал. А спасибо за то, что языки в рану мне не совали. Это я навек запомню.