Александр Бирюков - Свобода в широких пределах, или Современная амазонка

Что и говорить — перспектива была не из прекрасных, и нужно было что-то решать. Причем решать не откладывая, потому что сегодня мальчик, завтра — тоже, а послезавтра — пьяный бич в соседнем кресле на автовокзале. И это такая же реальность, если она не совсем запуталась в своей классификации. Покончить — решительно и бесповоротно — со всем этим? Разбить хрупкую (из бутылочного стекла) реальность номер пять и бросить осколки в мусорное ведро? Себя-то она пересилит, а мальчик-то как? Ведь и он погибнет — смелый, проворный…

Снова дождавшись, когда мама и соседка кончат на кухне свои дела, она уселась за стол, достала из тайника бутылку и сила ее разглядывать. Где он тут, маленький? Можно предположить, что скрючился прозрачный, невидимый, как эмбрион (по ней ведь тоже невидно было, что она что-то носит), в этом стеклянном чреве. Может, следит за ней невидимыми глазками и в них такая же невидимая мольба — ну выпусти же меня скорее, выпусти, нам будет хорошо. Сначала — да, а потом что? К бичам бежать? Нет уж, дорогой, лучше сиди тут, чем-нибудь еще занимайся, если можешь, а нам лучше не встречаться.

Она передумала и не стала бить бутылку, тихонько поставила ее на прежнее место — пусть Алик, если хочет, обратно ее телепортирует, пусть взрывает на расстоянии или что хочет с ней (бутылкой) делает, а только она, Нина, больше в эти игры не играет. До свидания, как говорится, чао, бамбино!

Это был тот второй момент, когда пришлось подработать турбинками, как потом вспоминала Нина, и не Нина уже, а спокойная, уверенная в себе, знающая, что ей нужно и как это взять, Нина Сергеевна, — в этот момент пришлось напрячься, оттолкнуться, выпрыгнуть из алкогольной реальности, бог с ним, мальчиком. Да и был ли, как говорится, мальчик?

— Ты куда? — спросила мама, заметив, что она собирается — оставалось только натянуть куртку от тренировочного костюма, мама пребывала в мильтоновском раю.

— В парк, наверное, если там не очень скользко.

— С ума сошла. Ты знаешь сколько времени?

— Вот и прекрасно. Ты же сама не хотела, чтобы меня кто-нибудь видел. А сейчас темно и нет никого.

— Конечно, нет, — парировала мама. — Умные люди дома сидят.

— Ладно, — миролюбиво сказала Нина, — какая есть. Ты не волнуйся, я быстро.

С того вечера она снова стала бегать. То ли уступая маме, которая всего боялась, то ли самой так понравилось, но пробежки она осуществляла только вечером, почти ночью — часов в одиннадцать. И тогда, в первый вечер, стоило ей прыгнуть с крыльца и сделать несколько широких плавных шагов, как где-то невообразимо далеко остались и прозрачная утроба и такой же мальчик. Дышалось легко и свободно. И все было прекрасно. На свете счастья нет но есть покой и воля — здорово это было сказано когда-то. И еще было ощущение того, что не только ничего не случилось, но, напротив, все еще только начинается, как недавно, осенью, на стадионе около Стромынки.

Бежать в парк было довольно рискованно, потому что можно нарваться на ту еще шпану, но если с самого начала было страшновато, она изменяла маршрут и сворачивала с Портовой на проспект, здесь уже никто не пристанет, вверх по главной улице до Комсомольской площади с ее шпилем-телевышкой, там направо, по улице Билибина до аптеки и снова направо», теперь уже вниз, а там и родная (хотя это и не так) Портовая. Дна таких кружочка вполне достаточно, чтобы никакие мысли в голову не лезли. Все прекрасно и удивительно. И если на Портовой не такая «труба» (сифонит если не очень сильно, однако обычно дуло так еще), то можно и на третий круг решиться. Интересно, найдется ли такой мальчик, чтобы за ней в этом марафоне продержался?

Загадочным оставалось появление самовосстанавливающейся бутылки. Тут было несколько версий. Первая допускала, что Алик Пронькин достиг такой широты и такой твердости духа, что действительно был способен творить чудеса и даже являть их некоторым из своих старых знакомых. Но было это предположение уж слишком смелым в наш рационалистический век. Мог, во-вторых, сосед Поляков оказаться тихим алкашом, самоотверженно делившимся с неофиткой своими запасами. Но и это было маловероятным. Не стали бы, во-первых, держать алкаша в таком солидном учреждении. Не стал бы и он, во-вторых, расходовать утаенный напиток куда попало, не такие уж они, алкаши, щедрые, скорее, наверное, наоборот — каждая капля на счету. Да и будь он алкашом, этот сосед Поляков, пил бы он и прятал скорее всего не водку, а бормотуху, «бормана» — они именно этот напиток предпочитают. Но существовала и третья версия, что водку покупала Нина. Стоит такое допустить, как весь туман рассеивается и никаких чудес не надо. Так оно, наверное, и было, а другие версии и рассуждения появились как самооправдание — не я это делаю, меня заставляют. Если все так и было, то тем скорее надо было убегать.

Она хотела уехать тайно, чтобы никто не узнал, — словно для того, чтобы потом, если ничего не получится, так же незаметно, как будто никуда и не уезжала, вернуться. Лучше всего было выбежать вот так, теплой майской ночью с легкой сумкой на плече, когда все или спят, или мыкаются в неразрешимой дремоте — вестнике приближающихся белых ночей, и не спеша двигаться и двигаться недели и месяцы через всю страну. Но куда она тогда, простите, будет поступать? Только в институт физкультуры, потому что за эти месяцы бега через всю страну (да и хватит ли их?) последние остатки знаний из головы улетучатся. А ей, черт возьми, на совершенно новый, неизвестный экономический факультет поступать — не знаешь, как и к собеседованию готовиться, что учить, что спросить могут. Тут одних тренированных ног мало. Да и не добежать ей, конечно. Ну до двадцать третьего километра, ну до сорок седьмого, ну до Палатки (восемьдесят семь километров) за четыре дня она еще кое-как доберется, но дальше — это уже лошадиная работа, а не способ преодоления пространства, поэтому придется лететь самолетом.

Однако Софьюшка, отношения с которой в последние месяцы практически сошли на нет, все-таки проведала о ее отъезде (наверное, через Аллу Константиновну, с которой тоже была в приятельских, хотя и менее интимных отношениях) и пришла накануне отлета — конечно, с тортом и бутылкой шампанского. Хорошо еще, — думала Нина, что своего барбоса-фокусника не привела, однако не исключено, что он где-то в окрестностях бродит, ждет условного сигнала, но представить его Алле Константиновне у Софьюшки, конечно, не хватит духу, а Нине он и вовсе не нужен, так что пусть подольше дышит свежим воздухом, дожидаясь свою ненаглядную трещотку.

Ну действительно, что пришла? И какие могут быть речи и наилучшие пожелания, когда ноет душа от недобрых предчувствий, словно сидишь в самолете, который идет на посадку, а пятью минутами раньше, когда добрый могучий «Ил-18» выпускал шасси, что-то стукнуло, но, видимо (скорее — слышимо), недостаточно, потому, что вышло как-то не очень громко, и летчики начали дергать и бросать самолет, так что стало и вовсе противно, чего на борту этой машины почти никогда не бывает, но больше уже ничего те стукнуло, и вот земля уже совсем рядом, сейчас будем садиться, а сколько у лас все-таки ног и как все получится — неизвестно… Тут бы сжаться, собраться в одиночестве с духом, чтобы мужественно пережить страшные минуты, а не чокаться шампанским, и без которого так мутит, что хоть беги из-за стола.