Александр Бирюков - Свобода в широких пределах, или Современная амазонка

(Но — и это уже прикидка на будущее — присутствие на факультете звезды второй величины или даже третьей звездочки может оказаться куда полезнее — в личном плане, — чем присутствие первой, какой-нибудь X. И не только потому, что в силу известных обстоятельств X. легко может стать кем-нибудь другим, а и потому, что был бы ее папа на прежнем месте, тебя бы к ней — очень вежливо, конечно, — близко не подпустили, а если бы, уступая ее к тебе горячей привязанности, и поступились бы какими-нибудь правилами семейной безопасности, то устроили бы такую проверку до четвертого колена включительно, что бог знает что могло бы при этом вылезти, а это, при неизвестном собственном папаше, чревато. Но самое главное в том, что если верить в свою звезду, мелькнувшую в этом уютном кабинетике с полированной стенкой, то менее известный папа может для ее (звезды) достижения сделать гораздо больше, потому что он гораздо ближе ко всему этому делу, прежде всего, и стоит, туг его участие предельно, конкретным может быть. Вот это особенно помнить нужно, когда смотришь по сторонам.)

Наблюдение номер два. Если судить по половому признаку, то экономический — такая же женская вакханалия, как и все другие гуманитарные факультеты, на весь курс — только двое юношей: Миша Пироговский. (Пигоговский, он очень сильно картавит) и Иосиф Гибгот, у каждого в семье есть, наверное, своя Клара Марковна, старший экономист, дело которой они и решили продолжать. Эти уж точно будут шагать, укрепляя семейные традиции. Иными словами, эмансипация имеет здесь столь основательный задел, что будущее выдвижение на самые ответственные посты Нины и таких; как она, более чем гарантировано.

По социальному признаку факультет, тоже весьма одиозен. Решительно преобладают дети служащих, «производственников» (женского пола, мужского нет вовсе) — считанные единицы, видимо, в массе своей они предпочитают заочное и вечернее обучение, ну и, вероятно, более, специализированные факультеты, не понимая достоинств именно университетского образования. То же можно сказать и о детях рабочих и колхозников — их немного. К тому же социальные отличия стремительно стирает набегающая и все сокрушающая волна мини.

Пройдет год — и мини снивелирует всех в одну, единую массу, создаст новый умопомрачительный и потому желанный для каждой стандарт, были бы молодость, приличные ноги и немного фантазии. А мини — это ведь не только манера одеваться, это и линия поведения, особенно на первых порах, когда твоя юбка вызывает настороженность и ухмылки, а то и наглое желание раздеть тебя вовсе, отсюда, в качестве отпора, возникает независимость, переходящая в дерзость, громкий смех и длинная сигарета, которая так хорошо гармонирует с длинными ножками (ставшими еще длиннее благодаря торжествующей моде). Да здравствует Мини, да скроется… Враг? Так, наверное, потому что недоброжелателен у мини хватает.

Лучше всего на стремительный прорыв носительниц Нового направления наблюдать с третьего этажа, из-под самого купола, когда они — свои экономистки, или еще более блистательные (отдадим им должное) филологини, а также менее монолитные в своем движении юристки (на их факультете мужская прослойка самая большая) — поднимаются по широкой, плавной лестнице к самой большой аудитории. Оказывается, на идущую женщину лучше всего глядеть откуда-нибудь сверху, она становится тоньше, изящнее, чем если бы глядеть на нее в упор. К тому же тонкие, звонкие — оттого что не видно каблучков — колени поднимают эти узкие полоски ткани, полуобнажая бедра, и все пространство вокруг наполнено шелестом одежд, цоканьем каблучков, всплесками смеха. Что-то очень мистическое есть в этом непрерываемом шествии, словно новая орда, а точнее, новая цивилизация решительным маршем вступает в завоеванный без единого выстрела город, влача в своей упругой массе нелепых пленников — безрадостно одетых мужчин, и страшно подумать, что за торжество, что за оргия начнутся в гигантском амфитеатре, как только прозвенит звонок-приказ, — Жечь, жарить их, наверное, будут, — предварительно истоптав сотнями острых шпилек, разложат костер на длинном, как платформа, столе возле кафедры и зажгут, а потом каждая съест по куску этого полусырого жертвенного мяса, чтобы причаститься к общему движению, восстанавливающему на земле легендарный порядок, когда-то повергнутый этими нелепыми ублюдками, а также переходом от скотоводства к земледелию. Так им и надо!

Острую радость доставляла мысль, что в числе жертв неминуемо должен был оказаться и тот гориллообразный любитель жесточки, из-за которого случился скандал на Стромынке. Его, гада мосластого, можно было бы обглодать еще живым, Нина бы первая начала, если бы такое действительно свершилось. И, может быть, все это действо лучше провести не в царстве льющегося через прозрачный купол света — увидят и отберут, а устроить ночную облаву на Стромынке, сволочь их всех в танцевальный зал в подвале и там жечь без посторонних глаз, потому что ночью на Стромынке посторонних не бывает, разве что две-три вахтерши, которых нетрудно будет связать.

А потом (или тут же) нужно выловить и вытащить на середину всех этих дур типа Зины Антошкиной (это она сказала тогда: «Здесь ты жить больше не будешь, поняла?») — широкоплечих, узкобедрых мужланок (интерсексуальный тип, по-научному, Нина видела соответствующую картинку в учебнике по гинекологии, когда собиралась идти на ту операцию), тех, что не понимают (в Силу врожденного недостатка красоты) силы и возможностей своего пола и стремительного и могучего движения Мини, освобождающего этот пол от унизительного рабства. А что делать дальше? Обвалять в пуху и перьях, как раньше они поступали с ведьмами и распутницами, а по сути — с провозвестницами движения Мини, обвалять, благо подушек на Стромынке хватает, и подвергнуть остракизму, то есть изгнать из родных стен, гнать если не за Можай (это все-таки далековато, современный Можайск, наверное), то уж точно до Черкизова. Значит, нужно будет предварительно клейстер из муки сварить в большой кастрюле или клею канцелярского купить побольше, чтобы перья прилипали — деготь ведь в Москве не достанешь. Пусть где-нибудь на Соколиной горе отмываются потом. Так тебе и надо, Зина Антошкина!

Было все это, конечно, не более чем мечты, достаточно шальные, чтобы к ним относиться всерьез, но и уже обусловленные опытом восемнадцатилетней жизни, то есть чем-то определенные, — от казавшегося тогда очень широким подоконника в их комнатке по Школьному переулку до дерзких, проявлений на квартире у Пети и около чердачной двери; было уже и достаточно рассчитанное желание взлететь (не путать с наивными мечтами первоклассницы), подняться над условностями и условиями уготовленного судьбой существования… Все на всю оставшуюся жизнь было определено к рубежу восемнадцати лет, и если эта определенная перспектива вдруг включала в себя столь наивную фантастику, как сжигание гегиных в ленинской аудитории или кукование обвалянных в перьях антошкиных на Соколиной горе, то виной тому была регулярная взвинченность, настигавшая Нину по утрам после веселящих тело пробежек по любимым дорожкам и чашки крепчайшего кофе, которой она стала обходиться вместо завтрака. Эту взвинченность не могло, не успевало погасить довольно долгое путешествие от Стромынки до Манежа — сначала в набитом трамвае, потом в еще более утрамбованном метро. Напротив, эти теснота, гам, давка, казалось, еще более заряжали ее энергией, и, оказавшись под стеклянным куполом, на самом верху здания по Моховой 11, Нина чувствовала, что могла бы, наверное, сейчас взлететь — если не с первого этажа на их третий, то хотя бы вот тут, под самым куполом, только оттолкнувшись посильнее от перил, поплавать. Соблазн был так велик, что она с нетерпением ждала звонка, который, естественно, положит конец ее сумасбродству. Ну вот и звонок!