Александр Бирюков - Свобода в широких пределах, или Современная амазонка

Но от метро она двинулась не к остановке автобуса, а совсем, в другую сторону — на факультет, хотя там-то уж точно никаких дел не было. Да и вахтеры могли не пустить — что, действительно, делать на факультете, если каникулы? Соврать, что на кафедру какую-нибудь или в библиотеку? Но библиотека тоже может быть закрыта. Тогда сказать, что на кафедру, там наверняка кто-нибудь да сидит.

Но и вахтера не было на входе и в гардеробе никто не сидел — прямо мертвое царство какое-то, запустение. Ее пальто единственное на вешалке мотается. А может, во всем здании вообще никого нет?

Под самым куполом было непривычно, необыкновенно тихо. Белела внизу пустынная лестница — кажущаяся особенно широкой оттого, что ни одной фигуры не темнело на ступенях. Плавная, светлая, пустынная — она словно ждала, когда стремительная кавалькада (вот наконец то самое слово — не отряд, не стая, а именно кавалькада!) амазонок ринется за бегущим врагом, меча (не то!), разя его звенящими, вылетающими, кажется, из распахнутой, разверстой груди (грудей!) стрелами и сминая потными конскими телами, чтобы потом насладиться сокровенной местью — топтать их подлые, жалкие трупы.

Она услышала, как под куполом шевельнулся уловленный бог весть откуда нарастающий гул — словно кавалькада и впрямь двинулась, покатилась из-за Исторического музея, — пока еще еле отличимый от шума машин, и тотчас что-то сковало ее, она словно увязла по пояс в каком-то упругом месиве и отчаянно замотала руками, стремясь вырваться, выбраться, успеть к этому приближающемуся гулу, в котором уже отчетливо слышались и сухой, звонкий стук копыт, и пронзительные крики девиц, бросивших поводья и вскинувших тугие луки, — да пустите же меня, наконец, что вы стоите и смотрите, когда мне совсем не здесь быть нужно, это же больно, больно, наконец, что вы там со мною делаете!

Но кавалькада прокатилась, промчалась, исчезая на последней верхней ступеньке, словно скрываясь за невидимым занавесом, — и было так, что вот пропала лошадиная морда, вот исчезли вытянутые руки девицы с луком, вот нет и ее, а вслед за ней и конский круп исчезает; когда пронеслось это воинство, она наконец оторвала взгляд от лестницы и всмотрелась в человека, который уже давно, когда амазонки еще только помчались сюда, стоял и смотрел на нее из-под арки, выходящей на балкон.

— Валентин Федорович, это вы? — спросила она, узнав в сутулой, с длинными опущенными руками («на Гегина-то как похож!») фигуре Бубенцова. — Что вы тут делаете?

— Смотрю, — сказал Бубенцов, не двигаясь с места, — а ты зачем пришла? Соскучилась?

— Да на Стромынке нет никого.

— Ну пойдем, будешь со мной писать отчет о вашем курсе. Только без глупостей, ладно?

— А вы сейчас никого не видели?

— Где?

— Вон там, на лестнице.

— Не видел.

— И не слышали ничего?

Бубенцов закурил, поискал, куда бросить спичку, потом подошел к ней, стал рядом около перил.

— У вас сейчас там холодно, наверное. Ты ведь из Магадана?

— Ничего, жить можно.

— Далеко, — согласился Бубенцов, словно Нина с ним спорила. — Ты бы в кино сходила. В «Метрополе» три зала. В каком-нибудь да есть что-нибудь.

— Знаю, — сказала Нина, — сейчас пойду.

— Ну и хорошо. А мне еще про вас писать и писать, двоечницы несчастные.

— У меня одна четверка.

— У других хватает. А кому ты там махала? Ты не одна, что ли, пришла?

— Одна.

— А махала кому?

— Они двоек не получают.

— А фамилии как?

— Сверху не разглядишь. Только волосы и плечи. И, простите, без одежды.

Бубенцов курил сигарету с фильтром и еще по старой, наверное, привычке вставлял ее в наборный мундштук — сооружение получалось громоздкое, и когда он вынимал мундштук изо рта, походило на то, словно он водил по воздуху длинной дымящейся указкой.

— Объясни мне, — сказал Валентин Федорович, — видишь, мы сейчас одни. Отчего вы все, молодые, беситесь? Чего вам не хватает?

— Новых реальностей.

— А эта вас не устраивает?

— Почему? Устраивает. Но одной мало. Нужны еще сон, искусство, болезнь. И алкоголь тоже, хотя вы меня сейчас за это будете ругать.

— Но ведь все спят, все книжки читают, да? И выпивают, бывает. Хотя у нас с этим делом лучше, чем юристов, правда? Но ведь все это так, отвлечение. А главное-то все-таки не это.

— Нет, — сказала Нина, — и это тоже. Иначе с ума от скуки сойдешь. Не человек, а робот.

— Петух вас в одно место не клевал, — сказал с сожалением Валентин Федорович. — Это хорошо, конечно. Но с жиру ведь вы беситесь. Ты это понимаешь?

— Но ведь и это хорошо — что с жиру, Валентин Федорович. Ведь все для того и было, чтобы не только нищета и разруха или фашисты кругом, а чтобы жить во всех этих формах и реальностях.

— А ты случаем не того, не сдвинешься?

— Нет, — сказала Нина, — я умею.

— Тогда хоть не пей. Тебе знаешь сколько жить?

— Знаю, я не пью. У нас мало кто пьет.

— На первом курсе мало, а дальше — больше.

— Нет, — сказала Нина, — амазонки не пьют. Иначе они дисквалифицируются.

— Крылатые?

— Да, только это фигурально. А вообще-то они на конях, верхом. Понимаете?

— Это которые мужчин когда-то завоевывали, грабили и жгли все кругом?

— Да, только не когда-то, а сейчас. И дальше больше будет.

— Нет, — сказал Валентин Федорович, — мне это в отчет не годится. Там и так столько ваших грехов, что хоть сейчас заведение закрывай.

— Это не грех, — сказала Нина, — это закон развития — наше время идет, понимаете? И скоро вообще все нашим будет!

— Матриархат установите?

— Что-то вроде. Только название будет другое, это какое-то неприличное.

— А нагишом скакать хорошо?

— Хорошо, — призналась Нина, — только вы этого не поймете.

— Ну а дети? — спросил вдруг Бубенцов. — Дети-то у вас все-таки будут?

— Наверное. Только не у всех. У нас другая социальная организация установится: эти воюют, эти работают, эти рожают. Или, может быть, по очереди.

— Как в муравейнике?

— Совсем не так. Просто женщина — более высокий, универсальный, что ли, тип. Может быть, единственная наша слабость в том, что слабостей у нас нет. Но это еще не все понимают.

— Универсальный?

— Да, если не использовать ее для забивки свай.

— На физические работы вы рабов, наверное, покоренных мужчин поставите?

— Если механизмов хватать не будет. Но со временем роботы их и оттуда вытеснят.

— Дела! — протянул Бубенцов. Он пошел выкинуть окурок и тотчас вернулся, вставил новую сигарету в мундштук. — Но тогда, наверное, вам придется младенцев мужского пола сразу после рождения уничтожать?

— Какую-то часть, может быть, да. Но это только сейчас, а потом пол ребенка будет регулироваться.

— И что же — совсем мужчин не станет?

— Кроме небольшого количества, необходимого для воспроизводства. Ну, еще, может быть, какие-нибудь комнатные породы выведут — карликовые, например, будут бегать по комнатам с погремушками и бубнами, или совсем лохматые, как болонки, но тоже очень небольшие.