Александр Бусыгин - Избранное

Но и на этот раз Галочкин ничего не ответил и, рискуя порезать сапоги, под громкий, дружный смех котельщиков полез за скамеечкой, забурчав что-то под нос.

— Не горюй! — насмешливо подбодрил его Сидоров: — если сапоги порежешь, жандарм новые даст.

«Что за человек Сидоров? — удивлялся Степан. — Меня выругал, Галочкина разругал и озорует, как мальчишка. А человек он пожилой. Галочкин много моложе, а такой приятный в обхождении. За меня вступился. Что за человек Галочкин?» Хотел было расспросить о нем у Гардалова, но, видя, что тот попрежнему смотрит бирюком, не решился.

Часа через два после обеда Степан, проходя по двору мастерских, на минуту задержался у паровоза, стоявшего у ворот сборного цеха.

Степан и утром видел этот паровоз. Тогда он был весь черный и стройный, с гордо поднятой трубой, попыхивающей еле заметным серым дымком, и от всего паровоза веяло могучей, непоколебимой силой. А сейчас паровоз был без трубы, будка машиниста валялась на земле, котел был без обшивки и весь паровоз походил на жалкий хрупкий скелет, который толкни ногою — и он рассыплется впрах.

Таким неприглядным Степан видел паровоз впервые.

— Что это с ним? — спросил он у мастерового, слезавшего с тендера.

— Чего? — не понял тот Степана.

— Да паровоз, говорю, весь голый.

— Цех наш низкий. Целиком в него подать паровоз для ремонта нельзя, в потолок упирается. Вот мы его и разбираем на дворе.

Степан не раз мечтал попасть на работу в паровозосборный, где не было такого гула, как в котельном, и думал, что в нем просторно. Не имея возможности попасть туда, он часто сокрушался об этом. Сейчас, услыхав, что и в паровозосборном не лучше, он будто свалил с себя многопудовую тяжесть и переспросил обрадованным голосом:

— Значит, и ваш цех низкий?

— Очень низкий, — хмуро подтвердил мастеровой и, посмотрев на Степана изучающе, добавил еще более хмуро: — Все цехи в мастерских низкие. А ты чему обрадовался?

Степан хотел объяснить причину, но вдруг услышал, что его зовут.

— Бесергенев! — хрипло кричал Куницын — бригадир ремонтной бригады. Он случайно забрел в цех и, увидев Степана без дела у паровоза, разозлился: — Ты что же это лясы тачаешь? — набросился Куницын на Степана, когда тот подбежал к нему.

— Да я одну минутку постоял, — осмелился было защищаться Степан, но Куницын весь побагровел и, задыхаясь от злости, закричал угрожающе:

— Я покажу тебе, как огрызаться! Пошел на место! Ты на полдня оштрафован…

Гардалов слышал, как бригадир отчитывал Степана, и, когда Степан пришел на свое место, он посмотрел на него еще более неприязненно чем обычно. Степан это заметил, но нисколько не обиделся.

«Так мне и надо, — казнил он себя, с ожесточением всаживая гвозди в козлы. — Что я на самом деле рот раскрыл!.. А с Гардаловым надо обязательно поговорить, чтобы он на меня не обижался… И больше промахов делать не буду».

Дав себе обещание не делать промахов, Степан нарушил его через четыре дня. Вскоре после начала работы он услышал, как в соседнем паровозосборном цехе запели «дубинушку», и через ворота, смежные с котельным, увидел на тележке огромный котел и человек десять мастеровых, облепивших его со всех сторон. Нагнув головы и неимоверно напрягаясь, они толкали его в котельный цех и пели российскую «Дубинушку».

Впереди котла шел мастеровой, впряженный в толстую, крепкую бечеву. Весь его корпус устремился вперед с такой силой, что если бы бечева оборвалась, он обязательно бы разбился. Врезаясь в плечо, бечева натирала его до волдырей, заставляя вздрагивать от боли все мускулы на перекошенном лице. А глаза мастерового, округляясь, выкатывались из орбит и, казалось, неизбежно должны были лопнуть.

— Па-а-дер-нем! Па-а-дер-нем! — хрипел мастеровой и еще сильней упирался ногами в землю и устремлялся всем корпусом вперед.

Степан все время порывался помочь мастеровому, но его удерживали злые, предупреждающие глаза Гардалова.

Котел двигался вперед тяжело и медленно.

Когда его, наконец, вкатили в ворота котельного цеха, Степан не утерпел и бросился помогать. Он уже взялся за бечеву, раскрыл рот и затянул вместе с артелью — «Эй, дубинушка, ухнем!» — но в эту минуту чья-то сильная, бесцеремонная рука схватила его за шиворот.

Степан повернул голову и увидел Куницына.

— Ты что же это? — затопал Куницын ногами. — Я тебя совсем недавно оштрафовал на полдня, а ты опять за свое! — Куницын изо всей силы рванул Степана за ворот, разорвал рубаху и замахнулся, намереваясь дать затрещину.

Мастеровые оторвались от котла, угрожающе смотрели на Куницына и сжимали кулаки.

Куницын опустил руку и, не понижая тона, закричал:

— Пошел прочь! Еще на день оштрафован. За следующий проступок выгоню из мастерских.

Степан вернулся на свое место бледным, как полотно.

На этот раз Гардалов встретил Степана теплым, сочувствующим взглядом, беззлобно и тихо буркнув себе под нос — «Вот простофиля», но больше до самого вечера не произнес ни одного слова, хотя по всему было видно, что говорить ему хочется и он с трудом удерживает себя.

После шабаша Гардалов вышел из мастерских вместе со Степаном. Полквартала прошли они молча. У Степана голова была низко опущена, и он все время тяжело вздыхал.

— Опять расстрадался? — насмешливо сказал Гардалов.

Степан не отозвался.

— А ты знаешь, за что я тебя простофилей обозвал?

— Не знаю.

— А понял, что я именно тебя назвал простофилей?

— Нет.

— А кого же ты думал?

— Бригадира.

— За что же его называть простофилей?

— Я хотел людям помочь, а он рубаху на мне изорвал. Да еще и оштрафовал на день…

— Он, Степан, кровосос. А простофиля — ты!

— Почему же я простофиля?

— А вот почему. Ты должен был размахнуться да как двинуть бригадира по сусалам!.. — Гардалов крепко выругался и весь задрожал от злобы.

Степан испуганно поднял голову и недоверчиво посмотрел на Гардалова.

— Разве можно бить бригадиров?

— Таких — можно, — убежденно оказал Гардалов.

— Не могу я этому поверить, — Степан отрицательно подкачал головой.

Гардалов дернулся вперед, весь вспыхнул… Степан приготовился проглотить еще какое-нибудь бранное слово, но вспышка Гардалова уже погасла. Он взял Степана об руку и заговорил сердечным, братским голосом:

— И я, дорогой Бесергенев, не верил. И Егор Каланча тоже не верил. А теперь, когда в него вцепилась чахотка, — он поверил. А бить уже и не может. Нет у него, Степан, силы. Всю силу высосали мастерские. — Гардалов опять вспыхнул. — Кровососов надо бить, Степа. И нет им, кровопийцам, пощады. И ты, Степа, поработаешь еще несколько годочков, вспухнет у тебя шея от затрещин, изорвут на тебе бригадиры не одну рубаху, высосут мастерские все соки, — и тогда ты скажешь: «А ведь Гардалов был прав!» И захочется тебе крушить всю погань. А силенки у тебя уже и не будет. Не будет! Пожалеешь, Степа. Попомни моя слова. Ну, если бы он тронул меня! — Гардалов закипел, напружинив все тело, поднял кулак — продолговатый и тяжелый, как кувалда, и, погрозив в темноту вечера, броско опустил его: — Был бы гроб бригадиру Куницыну!..