Александр Бусыгин - Избранное

— Не ори! — подбежал к нему половой.

— Уйди от меня! — Кузькин замахнулся бутылкой.

— Дайте спеть человеку, — попросил Гардалов.

И Кузькин спел песню до конца:

У Степана запершило в горле, глаза заволоклись горячей влагой и помутнели, а на сердце он почувствовал едкую горечь.

— Дай мне стаканчик, — попросил он Гардалова.

Гардалов сделал ему «ерша».

Когда Степан залпом опорожнил стакан и начал закусывать малосольным огурцом, чья-то тяжелая ладонь легла ему на плечо. Он обернулся, увидел Митю, поперхнулся закуской и виновато потупил глаза.

— Ты зачем забрался сюда? — Митя смотрел на Степана укоряюще. — А жена тебя ожидает и охает, беспокоится — куда ты пропал. Упросила меня идти разыскивать. Идем-ка домой….

Степан покорно повиновался.

Гардалов и Федотов молчали. Степан заметил, что они застыдились и опустили головы.

— Что с тобой случилось? — спросил Митя когда они вышли из трактира.

— Оштрафовали меня на пять дней, — со слезой в голосе ответил Степан.

— А в трактир зачем пошел?

— Я не хотел.

— Не хотел, а зашел. Ах, Степа, Степа! Да разве можно в нашем положении унывать?

В уши Степана неотступно лезли слова песни Кузькина, густой горечью оседали на сердце:

— Не надо, Степа, унывать! А то к одному горю другое прибавится. И в трактир больше не ходи. Я тебя в одно место сведу… Побываешь там, послушаешь — и поймешь, как нам дальше жить и что делать…

Степан плохо слышал Митю. Все его слова заслоняла песня Кузькина:

1932 г.

Поселок Зыков уже два месяца — передовая позиция Красной Армии. Поселок засыпает под выстрелы и от них же просыпается.

Высокие дома повреждены артиллерийским огнем, зияют черными дырами, трубы на домах того и гляди повалятся на крышу. А маленькие хатенки как будто еще больше в землю ушли, спасаясь от снарядов.

На улицах одуряющий запах акации, солнца вволю, а людей — не видать.

В хатах духота, спертый воздух и свет серый, как железные опилки.

Хотел машинист Булатов открыть окно, но жена его, Ирина, «христом-богом» умолять стала:

— Да ты что! Разве это можно?! Чтоб снаряд влетел! Ума в тебе нету! — схватила Булатова за руку и оттащила от окна.

В люльке сынишка-одногодка заплакал, Ирина к нему метнулась, на руки взяла, пестует.

Знает Ирина, что надо сыну, но грудь у нее плоская, как доска, а купить молока — нет денег.

Каждый день плачет надрывно сынишка, и слезы эти, как камни, в грудь Ирине, и она попрекает:

— Ну, что же ты со своими красными? Каждый день все обещаешь — «сегодня белых погоним. Украину возьмем»… Где ж?

Булатов у окна сидит, лицо тоскливое.

— Чего молчишь? И-и-и, бессовестный ты!

Расстегнула кофточку, уткнула неунимающегося сынишку в пустую грудь и запричитала:

— Все люди, как люди, а здесь… Господи, господи… Разве это муж? Так — чучело какое-то.

Булатов поднялся со скамейки, посмотрел на жену застывшими глазами, сказал:

— Не скули. Где мой пиджак? В депо пойду.

Ирина положила сынишку в люльку, к одежде кинулась:

— Не дам я тебе пиджака. Зачем идти? Вчера дежурил — еще что надо? Неровен час, убьет снарядом, тогда мне что делать?

Булатов легонько отстранил от вешалки жену, надел пиджак, голосом ровным сказал:

— Зачем меня убивать будут? А в депо я иду потому, что сегодня наступать будут… Может, паровозы потребуются.

Взглянула Ирина в глаза мужу, увидела в них знакомые ей упрямые огоньки и ничего не сказала.

Булатов вышел на улицу.

Как заблудившийся пчелиный рой, шумят пули, решетят окна высоких домов…

Пришел Булатов в депо — никого не видать. Тихонько сопит дежурный паровоз, кочегар спит в паровозной будке.

Посмотрел вокруг, везде одно: недобрая тишина.

Под потолком, на рельсовых переплетах, воркуют голуби, воробьи чирикают, загаживают пометом верстаки…

У Булатова нервно задергались веки, он вышел из депо и направился к станции.

Пусто на путях, нет ни одного вагона. Поле просторное, а не станция. И только рельсы напоминают, что здесь была жизнь, бегали вагоны, весело подталкивая друг дружку…

Смотрит Булатов на рельсы, покрывающиеся ржавчиной, и ему кажется — тоскуют рельсы о вагонах…

Гулкий орудийный выстрел спугнул тишину, снаряд перелетел через станцию… Вспахал землю.

Булатов остановился.

Выстрелы зачастили, свистят снаряды, разрываются…

Булатов повел глазами по полю — на зелени чернеют воронки от снарядов, будто осела стая галок. На рельсах — бронепоезд, весь окутан дымом и пылью, орудия огнем сверкают…

Бронепоезд идет к станции. Булатов направился к нему навстречу.

Минут через пять бронепоезд подошел к депо и остановился. Из паровоза выскочил командир; левая бровь у него рассечена, кровью застилает глаз. Командир заметил Булатова, подбежал к нему:

— Товарищ, дорогой, понимаешь, — снаряд в паровозную будку попал и убил машиниста. Где вот теперь найти мне машиниста?

Командир вытер кровь, застилающую глаз, повторил:

— Ни одного нет. Скажи: где найти? — Командир ругнулся со зла — саботажники!

Булатов ответил:

— Я машинист. А саботажниками-то зря лаешься. Как же нам сюда ходить, коли ползать впору? А с твоим бронепоездом я поеду…

Булатов вспомнил жену и плачущего ребенка.

— Дай-ка кусок хлеба, я в одно место отнесу и через минуту вернусь!

Командир схватил за руки Булатова:

— Дорогой братишка, я не всех саботажниками ругаю, а тех, что саботажничают…

Подскочил к бронеплощадке, крикнул:

— Бойцы, дай-ка хлеба буханку!

Из бронеплощадки высунулся красноармеец, удивленно посмотрел на командира обветренными глазами:

— Товарищ командир, хлеба — две буханки на всю площадку.

— Отломи половину. Да живей!

Булатов взял хлеб и побежал домой. Глаза расцвели, на лице радость. Вошел в хату, хлеб Ирине сует:

— На-ка.

Взял из люльки сынишку, щекочет ему живот:

— Э-э, ты, плакса! Сейчас мамка подзакусит, и ты молочка попьешь… Ух, ты, пассажир первого класса! — И опять положил его в люльку.

— Ты ешь, Ирина, побольше, а я опять на станцию побегу.

У Ирины хлеб в горле застрял: