Александр Бусыгин - Избранное

— Он парень хороший… Только смеется надо мной, говорит, что у меня все жилы вбок пойдут, а клада не найду. А я говорю — найду, найду! — убедительным тоном сказал Крот и, как будто ожидая возражения, но не желая его слушать, пошел прочь, опираясь на лопату и мягко приседая на правую ногу.

— Что ж, помогай тебе бог, коли так, — бросил ему вслед Бесергенев.

Крот остановился и обрадовался:

— Спасибо на добром слове, Михаил Алексеевич. Если когда вздумаешь, приходи сюда, посидим, покалякаем…

— Приду. И ежели что — и хлеба, и еще чего принесу…

— Хлеба у меня хватает. — Встретив вопрошающий взгляд, Крот пояснил: — Хата у меня есть, людей пустил в нее, — они меня и кормят. Ну, пока, Михаил Алексеевич, прощай. Сейчас к обедне зазвонят, а это самое хорошее время, так как колокол — металл и клад здесь, по всем приметам, металл, и он должен звук притягивать: в какой стороне больше шумит, в той я и копаю. Прощай пока.

Крот скрылся в дыре, высотою аршина три, черневшей среди матово-зеленой полыни.

Бесергенев направился к дому. Подняв глаза, он увидел перед собой, в прогалине между серыми буграми, железнодорожные мастерские, взметнувшие в небо черные от копоти шапки кирпичных труб, — и сердце Бесергенев а тревожно екнуло.

— Ну, да бог милостив, не допустит, — поспешил он успокоить себя, испугавшись мысли: «А что, если и сын упадет с крыши, либо еще что? Ведь он тоже на чугунку работать поступил».

Дома все еще спали. Бесергенев разбудил только Сергея и вместе с ним пошел в церковь.

По окраинным улицам Приреченска плыл благовест колоколов, парила под солнцем земля, вымоченная за ночь дождем. Бесергенев приветливо щурил глаза и, прикрывая их ладонью, поглядывал на солнце.

— Эк, разгулялось! А ты, Серега, чего уткнулся носом в землю? Нехорошо так! Тебе сколько лет? Я што-то запамятовал…

— Тринадцать, — тихо ответил Сергей, не отрывая глаз от дороги.

В церкви народу было еще мало. Бесергенев занял место поближе к алтарю, у клироса, где становились певчие, и, упав на колени, шепнул Сергею:

— Молись хорошенько…

Когда зазвонили к «достойно» и по церкви пошли с тарелками и кружками, собирая пожертвования на украшение храма господня, на масло царице небесной — «всех скорбящих радости», на постройку сгоревшего храма святой троицы, на бедных и сирот, на содержание причта церковного, на новый колокол, — Бесергенев достал из кармана медяки и положил: на бедных и сирот и на новый колокол.

Почти всю обедню Бесергенев простоял на коленях. Когда старик замечал, что Сергей уставал, он делал ему знаки глазами, разрешая подняться. Раза два Бесергенев обводил глазами церковь, искал Степана с женой — не мог найти, и еще усерднее бил поклоны.

Перед концом обедни Бесергенев, толкнув вперед себя Сергея, прошел к притвору, чтобы не пропустить Степана, но так и не увидел его.

А когда пришел домой, Степан и Елена вместе с Митей и слесарихой сидели за столом и заканчивали завтрак. Тарелки наполовину были пустые.

— Что же это вы? Не дождались конца обедни! — вздрагивающим голосом заговорил старик, — я просвирку принес, думал… — И внезапно поперхнулся, увидев на столе графин с водкой, настоянной на лимонных корках.

После завтрака Степан с Митей взяли гармонь и ушли неизвестно куда. Елену слесариха повела гулять на кладбище. Костя раньше всех выскользнул из хаты, подружился с соседними ребятишками и бегал с ними по улице. Сергею старик приказал сидеть в хате, сам, полежав немного на кровати, прогулялся в степи и, придя домой, заснул как полагается, густо посвистывая носом.

К обеду все возвратились домой. Не пришли только Степан и Митя. Старик, тяжко вздыхая, сел за стол и за весь обед не проронил ни одного слова, не обратил даже внимания, что Сергей раньше времени зацепил мясо из борща, за что в другое время Бесергенев обязательно бы стукнул его ложкой по лбу, сердито заворчав при этом: «Ослеп, што ль? Не видишь, старшие без мяса едят?»

Руки Бесергенева дрожали, он два раза уронил ложку и, не став есть каши, вышел из-за стола.

И все уже кончили обедать, а Мити со Степаном — все нет.

Забеспокоилась было и Елена, но слесариха Христом богом и всеми святителями поклялась, что ее Митя не озорной и что с ним, а значит и со Степаном ничего плохого не случится.

Наступил и вечер, а Мити со Степаном все еще не было.

— Поди-ка, Елена, во двор, или тебе беды-горя мало? — заворчал Бесергенев, — может, они где поблизости. Услышишь гармошку, на нее и иди.

Круглая, багровая луна, пробираясь меж облаками, выплывала на простор. Где-то в степи играли на гитаре и пели. Слова песни, залетевшие в улицу, нарушили тишину, оседавшую в Приреченске. На минуту песня оборвалась, потом послышалась вновь уже ближе. Компания молодежи входила в улицу.

Компания прошла мимо Елены, свернула в переулок, а песня все еще стояла рядом с ней, все так же хорошо Елена слышала слова, наливавшиеся невыразимой тоской.

И Елену охватила тоска, — она забыла, зачем вышла на улицу, потянулась мыслями к родной деревне.

И вдруг, нивесть откуда, перед ней вырос мужичонка в белой рубахе, разорванной и по швам и по живым местам. Размахивая руками, он закричал, что есть силы:

Потеряв равновесие, мужичонка свалился на землю. С трудом поднимаясь, он кряхтел и подбадривал себя:

— Ну, ну, Андрюша, поднатужься!

Заметив Елену, застывшую от неожиданности, мужичонка выругался:

— Митька! Ты что же это, стервец? А?

Присмотревшись и поняв, что ошибся, он взмахнул головой, как лошадь, и приложил руки к груди:

— Извиняйте, тетя! Не знаю, кто вы. Но скажите Митьке, что так нехорошо, с его стороны. Третье воскресенье обещает со мной гулять, и все обманывает. Скажите ему, что приходил Андрей Титкин, и я начхал на него! Обойдусь и без его гармошки! Эх, етат стон у нас песней зовется! — снова заорал Титкин, и, спотыкаясь, побежал прочь от Елены.

— Ну что там? — спросил ее старик, когда она вошла в хату.

— На дворе хорошо, — мечтательно ответила Елена, — песни поют.

— Песни! — рассердился старик. — Ты зачем выходила? Песни, что ль, слушать? Вот дьявол-то! Выйди-ка ты, Серега, во двор… А то матери беды-горя мало. Она песни слушает.

Но и Сергей, простояв на улице с полчаса, не услышал Митиной гармошки.

И только когда все уже собирались лечь спать, Степан с Митей шумно ввалились в хату. Старик, заметив, что они навеселе, вызвал Степана в коридор и схватил его «за грудки».