Леонид Ливак - Собрание сочинений. Том II

Основные приемы Лукаша – патриотический пафос, чересчур аффектированный, истилизация старины, несколько подозрительного качества. В отчетной книге больше последнего. Тут и Пушкин, и Жуковский, и Фальконет, и Екатерина Вторая с кавалергардами и всякая живописная петербургская и московская старина. Даже в рассказах о современности («Дворцовые гренадеры», «А quoi pense l’empereur») выведены люди далекого прошлого, наивно и даже трогательно недоумевающие. Нельзя отрицать известного напора в произведениях г. Лукаша, но налет какой-то «сделанности» вредит им чрезвычайно и расхолаживает самого благожелательного читателя.

Роман написан довольно беспомощно. Действие его происходит во время революции, когда самое невероятное было возможно, но поступки и похождения героев книги всё же мало правдоподобны, как, например, убийство надерзившей горничной почтенным судебным деятелем. Сюжет сам по себе занимательный: первая влюбленность молоденькой девушки, трагически совпадающая с событиями семнадцатого года. Но разработана эта фабула неумело, и литературные приемы автора несколько наивны. Он не может отрешиться от официально-газетных и даже канцелярских выражений: «Она впивалась в круглые фотографии павших и раненых воинов, еженедельно печатавшиеся в столичных журналах». Попадается безвкусица: «Он боролся с желанием привлечь ее к себе и пить ее красоту большими, дух захватывающими, глотками». Что обидно: кое-что передано живо и при большем литературном умении роман был бы интересен.

Предыдущая книга Бернаноса «Sous le Soleil de Satan» сразу дала ему большое имя, и Леон Доде, человек не в меру экспансивный, где-то назвал его вторым писателем современной Франции (первый – Пруст). «L’imposture» есть лишь начало трилогии, вторая часть которой – «La Joie» – должна появиться до конца года. Новый роман не имеет такого исключительного успеха, как «Под Солнцем Сатаны», и несколько разочаровал поклонников молодого писателя – отчасти потому, что не представляет движения вперед. В нем изображен тот же круг, повторены те же темы: католическая бюрократия, ее приспособление к теперешнему «языческому» миру, неизбежность борьбы с упрямыми ослушниками, которые не понимают чрезмерной гибкости церковного начальства и в своем упорном сопротивлении доходят до подвижничества. Они – святые, и тема «святости» – вот, в сущности, главное и единственное, что занимает Бернаноса.

«Святой» нового романа – аббат Шеванс, трогательно наивный старичок, боящийся одинаково своей консьержки и епископских канцелярий, сконфуженный несколькими «смешными» историями, с ним приключившимися (чересчур громкие обращения неверующих, подвиги, чудеса «неудобные», когда церкви приходится соблюдать осторожность и оставаться в тени). Искуситель – аббат Сенабр, прославленный историк, один из самых видных представителей парижского духовенства, холодный и сильный человек. Бессонной ночью он вдруг открывает, что никогда не верил, в страхе зовет на помощь, – сам не зная почему – Шеванса, полуграмотного заштатного священника, общее посмешище, и умоляет его об исповеди. Но Шеванс, несмотря на внешнюю простоту, проницательный до ясновидения (по Бернано-су, необходимое свойство «святости»), не верит искренности своего высокопоставленного собеседника и считает его покаянные слова позой и «обманом». Для Шеванса элегантный аббат не безбожник, не богоборец, а гораздо хуже – безразличный; подчиняясь высшей силе, не владея собой, он проклинает Сенабра, который ударом кулака сваливает «святого», потом, пристыженный, помогает ему подняться и снова молит об исповеди.

Таков первый из четырех эпизодов книги. Каждый по-своему тяжел и чрезвычайно подробно передает события какого-нибудь кратчайшего промежутка времени, последовательность нескольких часов. Последний эпизод – умирающий «святой», убежав из дому, в бреду, тоже ночью, ищет Сенабра, чтобы его исповедать и простить.

Герои Бернаноса, самый воздух его произведений – где-то далеко от нашей простой и, на их мерку, безответственной, беспретенциозной жизни. Любимые эпитеты автора – «ужасный», «страшный», «незабываемый». Сразу берется тон столь высокий, что срыв кажется совершенно неизбежным. В то же время эти высокие, неуловимые душевные «парения» исследуются с точностью почти математической, и метод исследования напоминает лучших современных художников-психологов. Но Пруст или Жид доступны – при всей нашей рядом с ними ограниченности – хотя бы частичной проверке. Мы как-нибудь можем судить о ревности, о честолюбии или о восприятии игры на рояле. Бернанос с чрезвычайной уверенностью разбирается в области, вряд ли многим доступной, ибо кому же понятна «психология святости», анализу которой автор «Imposture» старается придать видимость научности, в чем подражает Прусту, Флоберу и Стендалю. У Бернаноса есть какая-то убедительная серьезность тона, но нет к нему окончательного доверия. Ни одно его утверждение не находит встречного отклика, и всё время остается неприятное подозрение: а вдруг эта огромная, напряженная и сложная работа – искусственно задуманный и тщательно выполненный «обман».

Вот книга, не похожая ни на какую другую советскую, сразу удивляющая и благородством тона, и отсутствием привычных вывертов, и серьезностью задания – книга о «вечном», а не о временном. Описывается, как тов. Обыденный, «незаменимый специалист» и подчеркнуто средний человек, предчувствует смерть, к ней приближается и умирает. Тема в традициях русской литературы, но книга Савича достаточно самостоятельна, умело и умно построена, с каким-то редким у нас равновесием внешних и внутренних наблюдений. Даже эпиграфы к отдельным частям выбраны всегда метко и со вкусом.

В повествовании соблюдена последовательность, постепенное некоторое повышение, но не тона, а смысла. Вначале изображена семья Петра Петровича Обыденного и «распределитель суконного треста», где он служит – с такой мягкостью, с такой симпатией к провинциальной советской жизни, может быть, смирением перед этой жизнью, с такой предельной наглядностью, каких никогда не было в самых бодрых, самых «пролетарских» романах. Преданная жена Петра Петровича, вместе с ним молчаливо радующаяся «ученым» спорам детей за столом, дети, сослуживцы – старшие «Петракевич, Лисаневич и Язевич» и младшие, почтительные «мальчики» – Райкин и Геранин – все они не только ясно показаны, но и одухотворены тем еле скрываемым «вторым планом», который составляет особую прелесть книги Савича.