Владислав Николаев - Мальчишник

На плато необрубленными сучковатыми деревьями — сосной, лиственницей, березой огорожен олений загон — кораль; деревья в изгороди высохли, покраснели, далеко видны на фоне сочной альпийской зелени.

Судя по всему, последний раз оленеводы стояли здесь совсем недавно: трава вокруг вытолчена, в кустах валяются дочиста обглоданные, не успевшие еще вылинять розовые кости, а в самом центре плато возвышается остов чума-времянки — корявые березовые жерди, поставленные конусом и связанные сверху сыромятным ремнем.

— Вот и посадочная площадка готова, — сказал Коркин, оглядываясь, — надо только жерди уронить да натаскать побольше свежей хвои для сигнального костра. Давай, Веня, займись-ка этим.

По блеклому небу ползли рваные, как ветошь, унылые облака, взошедшее солнце пряталось где-то за горой, и было совершенно непонятно, какой наступает день — светлый, ясный или пасмурный, ненастный, то есть летный или нелетный.

В партии каждый знал свои обязанности, и вот уже Александр Григорьевич и Герман развьючивают лошадей (проводник плечом подпирает вьюки, а Герман снимает их с седельных крючков и сбрасывает на землю), повар оттаскивает в сторону мешки с посудой, а Вениамин вооружается топором.

Маша вытащила из рюкзака полиэтиленовый мешок с умывальными принадлежностями, перекинула полотенце через плечо и направилась к ручью. «Сказать или не сказать? — в смятении думала она, осторожно раздвигая мокрые кусты. — Как он воспримет новость? Лет пять уже и не заговариваем на эту тему…»

В прошлый раз, когда она привела домой чужого мальчика, он так перепугался — руки задрожали, кровь от лица отхлынула, — страшно и больно было на него смотреть. Она не хочет, чтобы ей снова было так же больно. «Господи! — упрекнула себя Маша. — Да разве можно не доверять Кольке? Кому же тогда и довериться? Вспомни свою первую встречу с ним, вспомни!»

…Была какая-то студенческая вечеринка. Незнакомые еще, они сидели друг против друга. Машу чем-то поразило его лицо, скуластое, грубоватое, но необыкновенно правдивое и серьезное. Все вокруг смеялись над какой-то остротой, один он не смеялся — не хотел притворяться. Почувствовав на себе чужой настойчивый взгляд, он поднял глаза, и она не отвела свои в сторону, не потупила, а все глядела и глядела на него, упрямо, смело, вызывающе. Уже становилось неловко. Он бог знает что мог подумать… «Вот ему бы я могла рассказать все про себя, — думала она. — Все, о чем не говорила даже самым близким подругам, о чем только раз в жизни и сказала за обитой оцинкованным железом дверью, когда поступала в институт… Сейчас все вылезут из-за стола, — не спуская с Коркина глаз, твердила она, как заклинание, — и ты подойдешь ко мне, подойдешь, подойдешь!..»

Вода в ручье была такой холодной, что пальцы свело судорогой.

За спиной прошумело в кустах, хрустнула сухая ветка, и на берег спустился Коркин. На ходу стягивая через голову свитер, он забрел на середину ручья. Тело у него было не по-летнему белое и чистое, загар совершенно не приставал к нему. При движении рук эластично растягивались на груди упругие мускулы. От ледяной воды, как от ожогов, вспыхивали на коже красные пятна.

Маша вспомнила, как однажды — чуть ли не в первый месяц их совместной жизни — Коркин привел ее в институтский спортзал. Он должен был бороться с осетином. Осетин с ног до головы зарос черными густыми волосами, и белотелый Коркин рядом с ним казался болезненно хрупким и слабым. Волосатый соперник свирепо хватал его за плечи и шею, и на них набухали вот такие же красные, словно ожоги, пятна. Машу затрясло от ужаса, ей казалось, что кожа на шее не выдержит, лопнет, и брызнет кровь. К счастью, уже на второй минуте Коркин положил осетина на обе лопатки, и Маша больше никогда не ходила смотреть, как он борется.

Маша потопталась на берегу ручья и неожиданно для самой себя сказала:

— Коль, а у нас ребенок будет.

Коркин медленно распрямился. По его груди стекала за штаны мыльная вода. Сощуренные глаза залепило пузырившейся пеной. Еле слышно он прошептал:

— Что ты такое сказала?

— А то, что слышал, — рассмеялась Маша — до того забавный вид был у мужа.

— Повтори, что ты сказала! — вдруг дико заорал Коркин. — Повтори, повтори!

— Он уже большой. Месяца три, четвертый, — испуганно пролепетала Маша.

Коркин, снова согнувшись над потоком, стал яростно плескать себе на грудь и в лицо, потом, прозревший, мокрый, выскочил на берег, схватил Машу за плечи и что есть мочи принялся трясти ее:

— Нет, ты меня разыгрываешь!

— Правда, Коль, честное слово.

— Поклянись.

— Не умею.

— Скажи: ей-бо!

— Ей-бо!

— А что же ты раньше мне ничего не говорила?

— Боялась ошибиться.

— Может, и сейчас ошибаешься? — насторожился Коркин.

— Нет, здесь он… Вон и молния на брюках уже не сходится.

— В дороге тебя по этой причине и тошнило?

— Ага.

— Черт побери! Ах, черт побери! Что же нам делать? — отпустив Машу, бестолково топтался вокруг нее муж.

— Да ничего не надо делать!

— Как не надо? Надо что-то делать!

— Ну, тогда хоть поцелуй меня.

Ткнувшись носом в ее щеку, Коркин таинственно спросил:

— Кто там? Парень или девка?

— Откуда мне знать? — улыбнулась Маша.

— Конечно, парень! Разве девчонке под силу такое — сухари, горы, палатки, переходы многодневные? Ей подавай пирожное, пуховую постельку… Помнишь английскую песенку? «Из чего только сделаны девочки? — Из конфет и пирожных, из сластей всевозможных — вот из этого сделаны девочки. Из чего только сделаны мальчики? — Из камней и лягушек, всевозможных ракушек — вот из этого сделаны мальчики». Нет, парень, парень у нас! Но, хоть и парень, хоть из камней и ракушек, вам с ним все равно надо выбираться домой. Сегодня и улетите.

— Не хочу я никуда улетать. Хочу быть с тобой.

— Надо, Машенька, надо. Больше рисковать мы не имеем права.

— С тоски дома помру.

— Не умрешь — пеленки-распашонки будешь шить. Или поезжай к моим.

— Ребятам только ничего не говори.

— С какой стати?..

Они продрались сквозь прибрежные тальники и вышли на плато.

По траве тянул утренний ветерок. Облака в небе растаяли, разбежались. Из-за восточного склона Ялпинг-Кера, как из-за занавеса, выкатилось огромное игластое солнце, и весь склон засиял, запереливался, будто сложенный из драгоценных камней, в то время как другой, западный, находящийся в тени, был темен и мрачен. Светло-зеленое небо поднялось над горой в беспредельную высь, и там черной точкой медленно парил орел.

В кустах на все лады щелкали и свистели чечетки. В высохшей траве знойно звенели кузнечики, прыскали из-под ног в разные стороны. Прогретые камни запахли серой.

Еще час назад казалось, что сил остается только-только дойти до места и упасть: Но вот дошли, и никто не упал, и каждый еще что-то делал, не вынеживался.