Владислав Николаев - Мальчишник

Александр Григорьевич, свернув калачиком ноги, устроился на подседельном войлоке и чинил конскую сбрую; в зубах у него тонко чернела просмоленная дратва. Герман рылся в рюкзаке с книгами. Вениамин посреди лагеря развел костер и теперь с двух сторон огня вбивал в землю рогатины. Повар Лева, скрестив на груди руки, с поощрительной улыбкой следил за его работой. Впрочем, это уже была Левина работа, но за миску добавки он позволял ее выполнять вечно голодному Вениамину.

Кони тоже будто забыли о долгой дороге и, гремя боталами, резво прыгали на спутанных ногах к ручью на водопой.

И Захар метался в траве, уже не боясь заблудиться. Его волновали непривычные запахи. Они были близко-близко. Вот сейчас он набежит на них, наскочит… Из-под самого носа вдруг с шумом выбрызнул — поднялся выводок куропаток и, громко хлопая пестрыми крыльями, полетел к горе. Захар с перепугу взвизгнул, перевернулся через голову и во все лопатки побежал в противоположную сторону, к лагерю.

Коркин рассмеялся, глядя на щенка. После умывания, взбодренный неожиданной новостью, он тоже чувствовал себя свежим и сильным — хоть еще один переход давай.

Вениамин вбил рогатины и положил на них сырую березовую палку.

— Хорош! — одобрил Лева. — Завтрак заробил.

Увидев Коркина, Вениамин виновато заулыбался своим длинным лицом и сказал:

— Сейчас побегу за хвоей.

— Ничего, успеется. Иди сначала умойся.

— Николай Петрович, что будем варить? — спросил повар. — Первое или второе?

— И первое, и второе. У нас еще как будто и компот оставался?

— Есть на одно варево.

— Свари и компот.

— А ежели вертолет не прилетит? Что тогда жевать будем?

— Прилетит, Левушка. Погодка-то, смотри, лучше некуда. Ни единого облачка. Самая что ни на есть летная.

— Оптимист ты, начальник. Но мое дело маленькое. Приказано — сделано.

Маша расстелила на траве спальник и повесила над ним на колышках марлевый полог, весь серый и в красных искорках от раздавленных комаров. Перед тем как залезть под полог, она окликнула Германа:

— Дай что-нибудь почитать.

— Не дам! — отрезал Герман.

— Почему?

— А потому… Любишь кататься, люби и саночки возить.

— Ну, Герка, это совсем бессовестно. В рюкзаке половина моих книжек.

— Ни одной твоей! В тайге книжки принадлежат тому, кто их таскает на своем горбу.

— Ладно, Гера, согласна. Только, пожалуйста, дай мне что-нибудь. Честное слово, теперь я понесу сама.

— Вот это другой разговор. Тогда я тебе дам самую толстую.

— А какая у тебя самая толстая?

— Врем.

— Ну что ж, давай.

Герман запустил по плечо руку в рюкзак, вытащил растрепанный толстый том без передней обложки и передал его Маше.

Не от ручья, а откуда-то совсем с другой стороны воротился к костру Вениамин. Однако волосы у него были влажные, свисали тоненькими косичками по вискам, пятнами промокла энцефалитка на спине, ясно: где-то выкупался. Он всегда купался на отшибе, подальше от людских глаз: стеснялся своего нескладного длинного тела и пестрых от разноцветных заплат единственных трусов.

Лева, мутовкой помешивающий в ведре фыркающую пшенную кашу, скосил на Вениамина разбойные свои глаза, и по лицу его скользнула мстительная ухмылка:

— Ага, американский шпиен явился! Что, уже сделал свое дело?

Вениамин виновато улыбнулся, как бы умолял насмешника: ну, хватит, перестань, я же к тебе не пристаю, и ты не приставай.

Но Лева продолжал:

— Ты ведь не купаться ходил в одиночку. Знаю я тебя. Прячешься, чтобы на передатчике поработать. А косички для маскировки слюной мочишь… Ну, что сегодня выстукал своим хозяевам? Пришли, мол, на новую стоянку. Координаты такие-то и такие-то. Построили аэродром. Немедленно присылайте реактивный самолет за образцами. Условный сигнал — три костра в линию.

На лице Вениамина застыла вымученная улыбка, глаза смотрели грустно, покорно.

— Какой тебе валютой платят? — не унимался повар, и в уголке его рта торжествующе блестел золотой зуб. — Долларами или рублями? Наверно, долларами. Ну, смотри, пощекочу! Все до монеты заберу. Думаешь, я забыл, как ты меня на теплоходе угощал?

Лева кинул быстрый взгляд на Коркина, потом на Германа — слушают ли? — и продолжал с еще большим воодушевлением:

— На теплоходе известная обстановочка: как ни бьешься, к вечеру все равно напьешься. На третий день обшарил карманы, а там вошь на аркане. Опохмелиться жутко охота. Ну, я к Вене. Он-то всю дорогу прижимал денежку. «Дорогой ты мой, разлюбезный. Может, пока мы с тобой не друзья, но обязательно таковыми станем. Ведь портянки на одном солнце сушить едем. Выручай!..» Вот такое произнес я золотое слово, со слезою смешанное. И вроде проняло оно Веню. Повел он меня в ресторан. Но опохмелил, думаете? Как бы не так! Купил мне какой-то гуляш. Не выдержал Веня испытания на дружбу. Ведь не тот друг, говорят, который накормит, напоит, а тот, который опохмелит… А теперь, американский шпиен, ты в моих руках. Захочу — голодом заморю! Но пока еще рановато, не дознался, где доллары прячешь.

— Хватит, Лева, трепаться, — оборвал повара Герман. — Жрать охота. Живот подвело.

— А у меня все готово, — отозвался Лева и, сложив ладони рупором, прокричал на всю долину:

— Па-адъем!

Перебрался с подседельной кошмой поближе к костру Александр Григорьевич; Маша вылезла из-под полога и присела рядом с Коркиным; Герман вооружился миской и ложкой — словом, все настроились на серьезный лад, один Вениамин — вместо ложки взял в руки топор и направился в лиственничный лес рубить для сигнальных костров хвою. Обедал он каждый раз последним, подбирал прямо из кухонных ведер остатки, так ему больше доставалось.

Лева восседал верхом на вьючном седле и черпаком разливал по мискам дымящийся борщ. Во всей его позе — подбородок кверху вскинут, грудь выпячена, плечи расправлены — выражалось сознание собственной значимости. И черпаком он поводил так, будто одаривал людей не борщом из консервированных продуктов, а счастьем на всю жизнь.

— Ну и ну! — заглянув поочередно во все ведра, подивился Александр Григорьевич. — И борщ, и каша с маслом, и компот. Праздник, что ли, седни по календарю? Али Лев Наумыч именинник?

— До моих именин далеко, вот, может, у начальника какой праздник: он приказал накормить вас на полную катушку.

Маша украдкой взглянула на Коркина и уткнулась вспыхнувшим лицом почти в самую тарелку.

— Очень вкусно, Левочка! — с преувеличенным восторгом похвалила она. — У тебя настоящий талант!

— Спасибо, — с достоинством поклонившись, поблагодарил Лева. — Ты бы это папе моему сказала. Возможно, сразу бы переменил мнение о моих способностях. Папа у меня большой чудак. Считает, что я совершенно никчемный человечишка. Впрочем, по двум пунктам он оказался прав. Говаривал мне в детстве: «Ну, быть тебе, Левка, летчиком, летать с работы на работу!» И точно! Как в воду глядел старик, — разводя руками, подивился Лева. — И еще предсказывал: жить мне недоучкой с четырьмя классами образования. И тоже в точку попал! Сколько я ни пытался, никак не мог в пятый перелезть. Последнюю попытку делал уже в восемнадцать лет, в армии. Начальных классов в тамошней вечерней школе не было, и меня по сему поводу послали в общеобразовательную. Сел — пристроился на заднюю парту, а ноги чуть не из-под передней высовываются. Кругом малышня. Таращат удивленно глазенки. Пришла учительница. Раз-два — встала малышня. И я должен был подняться. Поднатужился, вытянул ноги, чуть парту не развалил. Учительница командует: «А сейчас, дети, положите свои руки на парты. Проверим чистоту». И пошла по рядам. Добралась по меня, остановилась. «А у тебя, мальчик, под ногтями грязь. Выйди-ка за дверь. Там в конце коридора умывальник есть». Ребятня гогочет. Я вышел и больше не вернулся. А еще папа наставлял: ученье — свет, а неученье — тьма. Так оно и есть, — с притворной грустью вздохнул Лева. — Ученье — свет неоновых огней, а неученье — тьма полярной ночи.