Эрнст Бутин - Суета сует

— Ну как? — спрыгнул на пол, нагнулся, натягивая туфли. — Классная работа?

— «И все-таки футболист, а не балерина!» — прочитал Николай и, поразмышляв, загоготал.

Мария тоже вежливо улыбнулась, но тут юный Бахтин, сморщившись, поднатужившись, вдруг так заревел, что Максим оцепенел, не успев выпрямиться. Мария метнулась к постели, подхватила сына.

— Во, заржал, будто отпалку устроил, — она, тетешкая, покачивая, чмокая сына в щеки, сверлила мужа уничтожающим взглядом.

Ворвалась бабушка, заутютюкала, заглядывая внучонку в глаза.

— Пойдем, бригадир, женщины сами разберутся, — Максим подтолкнул в плечо Николая, выскользнул за дверь. Молодой отец с виноватым видом потопал за ним.

Старик Бахтин поджидал на крыльце. Покуривал, ковырял в ухе.

— Чего долго?

— Да плакат там прикрепляли, — пояснил Николай. — Хорошо, дескать, что футболист родился, а не балерина.

— Эка радость — футболист, — хмыкнул старик Бахтин. — Добро бы инженер или техник, а то футболист… Купил, что ли, плакат-то?

— Еще чего, — Максим сбежал по ступенькам. Пошел к сараю, распахнул дверь: — Сам написал… Влетаю в рудком, кричу: «Девочки, разве вы ничего не знаете? Будущий директор вашего рудника родился. У Николая Бахтина, бригадира с первой». Они — носики в ладошки — хи-хи-хи, ха-ха-ха. Дальше уж — дело техники. Бумага, плакатное перо — готово!

— Хват! — Николай восхищенно покрутил головой. — Лихо. Будущий директор рудника, придумал тоже… — в голосе его скользнуло удовольствие.

— Дак зачем ты его все-таки в футболисты определил? — продолжал недоумевать старик Бахтин. — Может, он и играть-то не будет?

— Ну, батя, чего ты привязался? — увидев ироническое лицо Максима, заступился Николай. — Это для веселья, для смеху. Хорошо, стало быть, что парень, а не девка. Так я понимаю. Правильно, Максим?

— Правильно, правильно, — тот старательно пластал колбасу.

— А хоть бы и девка, какая беда? — упрямо пробурчал старик. Помолчал. Спросил безучастно: — Надолго к нам?

— Не знаю. Врать не буду. Но год — это точняк. Год я гарантирую.

— Ну-у, год, — разочарованно протянул Николай и заерзал так, что табуретка затрещала. — У нас год только привыкать надо. Зачем тебе год?

— Затем, что через год мне вернут права и я снова сяду за баранку, — Максим мечтательно посмотрел в раскрытую дверь, и глаза его затуманились. — Я, друг ты мой бригадир, таксер. Не просто водила, а таксист! Каких людей возил, о чем только с ними не толковал! И навар всегда был, — засмеялся, подмигнул. — Если с умом жить — можно жить. Как говорил один старорежимный поп: «Все люди братья, люблю с них брать я!»

Старик Бахтин с безразличным видом жевал колбасу, отчего на худых щеках его буграми перекатывались желваки; швырял катышки хлеба важным и нелюбопытным курам.

— Брать нехитро, — он достал мятую пачку «Севера». — А давать?

— Я, Матвей Захарович, не старорежимный поп, — усмехнувшись, медленно сказал Максим. — Я и давать умею. Даже люблю. И, кстати, больше, чем брать, потому что приятно видеть, как блестят глазенки у человека, которому даешь… Как я умел давать! — Максим выпрямился и опять мечтательно заулыбался: — «Мадам, разрешите пригласить вас на ужин», «Вы говорите, вам нравится эта шубка? Пожалуйста!» И бац ей шубку под ноги. Одним словом — «…и будешь ты царицей мира». Не жизнь, а сон. Есть такая пьеса «Жизнь есть сон». Только однажды вышла из этого сна моя королева Марго, похлопала голубыми глазенапами — и вот я здесь. — Он поднял лицо и, словно очнувшись, поморгал. Засмеялся. — Вот так номер! На исповедь потянуло. Ая-яй, дядюшка Макс, нехорошо, некрасиво…

Николай серьезно смотрел на него.

— С другим, что ли, сошлась? — спросил хмуро.

— Ты что? От меня-то? — изумленно поглядел на него Максим. — Зажралась. Паштет из соловьиных язычков захотела. А я не золотая рыбка. Надорвался… Ну, ничего, вернусь через год. Красивым и гордым. Посмотрю, может, поумнела моя крошка Доррит — Манон Леско. Может, нужен ей дядюшка Макс сам по себе, дядюшка Макс как таковой.

— Не протянешь ты год, — решил неожиданно старик Бахтин. — Никак не протянешь, ни за что!

— Это почему же? — удивился Максим.

— Легко жить привык. Слишком высоко себя ценишь, — Матвей Захарович поплевал на окурок, осмотрелся куда бы бросить его. — Все тебе будет казаться, что не для такого дела ты предназначен. Работа-то у нас грязная. И тяжелая. Не выдержишь ты.

— Ничего, — Максим улыбнулся, точно оскалился. — Я крепкий, выдержу.

— Вот я и говорю, не выдержишь, — спокойно повторил старик. — Все будет казаться, что ты шахту осчастливил, а тебе за это заплатили мало. Потому как, судя по всему, все в твоей жизни рублем измерялось. И здесь поробишь, поробишь, а потом бросишься искать, где больше дадут. И забегаешься. Рубль, если о нем шибко думать, завсегда маленьким кажется. А наш — так особенно. Его здесь горбом добыть надо.

Николай, приоткрыв рот, смотрел, посапывая, круглыми от внимания глазами то на отца, то на Максима.

— Ты батю слушай, слушай, — торопливо вставил он. — Отец дело говорит. Знает. Всю жизнь в шахте проработал. Орден имеет за это.

— Бросьте вы, — Максим недоверчиво глядел на Матвея Захаровича: серьезно тот говорит или нет? — Мне-то хоть не темните. Вам что, деньги не нужны? Из энтузиазма работаете?

— Не в этом дело, не в этом, — загорячился Николай, но отец остановил его, подняв широкую, как лопата ладонь.

— Как деньги не нужны? — лицо Матвея Захаровича было скучным, но глаза поблескивали раздраженно. — Деньги всякому нужны. Но на первом месте — дело. Взялся робить, так уж не срамись. А деньги, — поморщился, подыскивая слово, — они вроде как оценка труда. Хорошо поработал — хорошо получи…

— Ладно. Хватит, — Максим несильно хлопнул ладонью по колену. Зло посмотрел в глаза старику. — Как я буду работать, Николай увидит и вам доложит. Мне, между прочим, тоже небезразлично, что обо мне люди скажут. Филоном, сачком никогда не был.

— Мы вот после войны как тут робили? — Матвей Захарович лениво покосился на рассерженного Максима и опять медленно отвел глаза. — Лопата да пуп — вот и вся механизация. — Он вздохнул. — Ни электровозов, ни погрузчиков, ни другой какой едреной матери. Кто послабей, те вагонетки к стволу толкали. Сейчас и специальности-то такой нету: каталь… А бурили, елки-палки, — он мелко засмеялся, закашлялся. — Руку в упор не видишь. Пыль, грохот. Силикоз ловили как миленькие.

Максим вопросительно глянул на Николая.

— Болезнь такая, — торопливо пояснил тот. — Каменная пыль в легких оседает. Вроде как цементирует их.

— А как же вы? — жесткое выражение на лице Максима сменилось страхом и растерянностью.

— Чего я? — Матвей Захарович откусил от бутерброда, тщательно разжевал. — И я поймал…