Михаил Соколов - Искры

Леон шагнул к ней, взял за руку.

— Алена, или ты замолчишь и перестанешь болтать всякое, или я сейчас же уеду с хутора!

Алена зло сощурила глаза:

— Боишься, чтоб и тебя не позвали туда, куда засадили твоего усатого наставника?

— Алена! Я муж твой! Неужели ты рада будешь…

— Бунтовщик ты! Атаман босяцкий! А босяки у моего отца в работниках ходят, а не в зятьях состоят, — с ненавистью сказала Алена и быстро вышла из хаты, хлопнув дверью.

Игнат Сысоич, Марья, Настя с изумлением посмотрели на дверь, на Леона. Алена ли это сказала, или они ослышались?

— Да-а, — уныло проговорил Игнат Сысоич. — По всему видно, сынок, ладу промежду вами не будет.

Марья сидела на сундуке, косынкой утирала лицо и думала: ведь какой красивый у нее сын, а вот и ему судьба не дала счастья. Наконец она встала, высокая, строгая, закрыла дверь, твердо сказала:

— Ну, так вот что, сынок: чтобы и нога твоя у них больше не была, у таких родичей.

Возле окна стояла Настя, вспоминала, как сватали Алену, и лицо ее пылало гневным румянцем.

Леон задумчиво прошелся по комнате. Все в нем кипело от ярости, но он крепился и только мысленно говорил: «Так… Это должно было случиться. Уеду. Завтра же уеду!» Он остановился у окна и забарабанил по стеклу пальцами.

Мороз расписал стекла замысловатыми узорами. Они сверкали звездочками, разбегались по стеклам серебряными иглами, и от них шел леденящий холод.

За окном спускались сумерки. Догорала на горизонте заря, и синим туманом окутывалась степь, заснеженные крыши хат, деревья. В хуторе, за речкой, зажигались огни.

Яшка, развалясь в кресле, сидел в своем кабинете, и, придвинув лампу под розовым абажуром, читал роман Гончарова.

На столе, возле серого мраморного чернильного прибора, стояла фотография Оксаны, ближе к Яшке — стакан с чаем в серебряном подстаканнике. Поодаль лежала стопка книг, тетради в черной блестящей клеенке.

Не отрываясь от чтения, Яшка взял стакан, отпил глоток чаю. Скоро он бросил книгу на стол, закурил. Утомительно было ему читать такие романы. Не любил он людей ленивых, медлительных, и жизнь Обломова вызывала у него лишь скуку и озлобление.

«Надо же было этому Гончарову тратить время на описание такого дармоеда! Нет, чтобы изобразить человека хозяйственного, расторопного, вот хотя бы такого, как Штольц. А этот — размазня, лежебока. Таких надо искоренять из жизни».

Он тяжело встал, бросил папиросу в морскую раковину, взял фотографию Оксаны. В соломенной шляпе с большими полями, в белом платье, Оксана смотрела на него будто живыми глазами и лукаво улыбалась.

Дверь в кабинет отворилась, и на пороге показался Овсянников. Он был одет в черную пару и сапоги, русская черная рубашка была подпоясана белым шелковым поясом.

— Добрый вечер, Яков Нефедович, — поздоровался он и взглянул на портрет Оксаны. — Немного задержался, вы не в обиде?

— Добрый вечер, господин Овсянников… По совести говоря, я не обиделся бы, если бы вы сегодня и совсем не пришли. Надоело сидеть за книгами.

Овсянников усмехнулся. Он всей душой ненавидел Яшку — и как выскочку-помещика, и как счастливого соперника. Отказавшись постригаться в священники, он уехал учительствовать в этот глухой край, и вот нужда заставила его приходить сюда два раза в неделю: станичный атаман обязал его «учить их благородие господина Загорулькина всем наукам и с наибольшим усердием». Овсянников преподавал Яшке гуманитарные науки, а кое-кому из мужиков потихоньку советовал пустить ему «красного петуха». Сегодня Яшка должен был рассказать о творчестве Гончарова, затем о хозяйственной системе рабовладельческого Рима.

К первому уроку Яшка подготовился сносно, а о латифундиях римских патрициев отвечал без единой запинки. «Вижу, вижу, что это тебе понятнее и ближе», — подумал Овсянников и спросил:

— Теперь вы понимаете, почему у нас в России барщина была сдерживающим, регрессивным, а не прогрессивным началом и почему против крепостничества у нас выступили лучшие умы демократов-просветителей — Чернышевский, Герцен, Некрасов, не говоря уже о народниках?

— Понимаю, я не без головы. Зато теперь все умы молчат и некому выступать, — ответил Яшка.

— Против чего и кого?

— Да вот хотя бы против этих лентяев и лежебоков, всех этих Обломовых с дворянскими гербами, против дикости и отсталости нашего хозяйства.

— О, вы слишком радикальны, Яков Нефедович! — рассмеялся Овсянников. — Этак вы и до государя императора доберетесь.

— Я — не знаю, а другие доберутся, если царь сам не догадается кое-что переделать.

Овсянникова начинал занимать этот разговор. До сих пор Яшка не высказывал своих мыслей, а Овсянников тем более не имел намерения откровенничать перед преуспевающим помещиком. И он, стараясь подзадорить Яшку, сказал:

— Это не дело царя — догадываться, что кому нужно, а тех, кто вздумал бы ему «напомнить» об этом, неминуемо ждет Сибирь.

— Дураков ждет, а умных минует, — не задумываясь, возразил Яшка.

— То есть?

— То есть, если «напоминать» поодиночке, — пояснил он.

— А-а, — ухмыльнулся Овсянников. — Разумеется, «гуртом и батька бить легче», как говорят. Одни мужики, если взбунтуются, сколько переполоху наделают. А если еще и пролетариат со своей мозолистой рукой к ним присоедините#… Так я понял вас?

— Не совсем, — задумчиво проговорил Яшка. — Мужик мимоходом может задеть и меня, а это мне не может нравиться. Впрочем, своей земли у меня нет…

«Что, под этим соусом не кушаешь, господин помещик? — мысленно позлорадствовал Овсянников. — Понятно, куда ты гнешь».

А Яшка подумал: «Не на того напал, господин учитель, я тебя вижу насквозь».

— Давайте продолжать, Яков Нефедович, — снова учительским тоном заговорил Овсянников. — Итак, прошлый раз, — поглаживая шевелюру и закрыв глаза, вспоминал он, — я остановился на том, как объясняет явления природы и общественной жизни немецкая идеалистическая философия…

Яшка досадливо поморщился: «Ну, сядет теперь на свою философию, а она нужна мне, как корове седло».

— Господин Овсянников, — серьезно обратился он к своему учителю, — вот вы уже объяснили мне и рабовладельческий строй Рима, и феодальный строй, и капиталистический в разных странах. Все по тем книгам, что вы изучали. А свое мнение вы имеете, ну, скажем, о нынешнем строе в России?

Овсянников был озадачен. Видимо, он неосторожно говорил с Яшкой, но что ему ответить? Ведь Загорулькин — крупный коннозаводчик, и одного его слова властям достаточно, чтобы он, Овсянников, оказался за решеткой. Но Яшка поставил вопрос в упор, и увильнуть от ответа — значило бы струсить. «А черт, он хочет поймать меня на том, что я трус? Ну, уж дудки!» — с досадой подумал Овсянников и твердо ответил: