Михаил Соколов - Искры

— Тогда я сама поговорю с Сергеем. Это безобразие — не считаться с его письмом!

— Не надо… Надоело унижаться.

— Глупости, Ксани. Какое унижение говорить с братом?

— Но ты же не поедешь к губернатору?

— К сожалению, не могу. А почему ты не можешь еще раз съездить?

— Никуда я больше не поеду. Бесполезно. Я на службу решила поступить в Александровскую гимназию. Через месяц уезжаю туда.

Этого Ульяна Владимировна никак не ожидала.

— Как? Ты покидаешь меня?.. Кто внушил тебе эту мысль? — недовольно проговорила она.

— Жизнь внушила. А тебя я не хочу покидать. Надо продать особняк и переехать в Александровен. Для тебя в гимназии тоже место найдется, — ответила Оксана.

— Этого еще недоставало! — обиженно произнесла Ульяна Владимировна, — Никуда ты не уедешь, а будешь служить здесь. Я найду для тебя место. Да, быть может, оно тебе и не нужно будет. Тебя ждет Яков, обещал завтра опять заехать. Я уже говорила, что он намерен сделать тебе предложение. Такими вещами не шутят.

Оксану возмутили эти слова. Ей вспомнилось, как Ульяна Владимировна начала с нею разговор о Якове. «Опять начинается. Боже мой, как все это надоело!» — подумала Оксана и решительно заявила:

— Я буду учительствовать в Александровске. И прошу тебя… прекратим разговоры об этом мужике. Пусть он кутит в ресторанах и развратничает, если ему скучно жить одному.

— Он просто был свидетелем того, как кутил Френин, — невозмутимо проговорила Ульяна Владимировна. — Ты что-то не в духе, должно быть устала с дороги… Яков — помещик и порядочный человек. Какого тебе жениха еще нужно?

Оксана вздохнула.

— Мамочка, я прошу тебя: оставим этот разговор. Придет время, я найду себе мужа.

— Другой муж?.. — негодующе прошептала Ульяна Владимировна. — Тебе мало своего бесчестья? Ты хочешь запятнать честь дома?

Оксану точно по лицу ударили. Она вздрогнула, закрыла глаза рукой и медленно пошла в свою комнату, опустив голову и ссутулившись, как старуха.

Утром Ульяна Владимировна зашла в гостиницу, где остановился Яшка, передала для него записку с сообщением о приезде Оксаны, а сама ушла к брату, полковнику Суховерову. Яшка не замедлил явиться. Разодетый, надушенный дорогими французскими духами, он смело перешагнул порог гостиной и остановился.

Оксана сидела за пианино и, аккомпанируя себе, грустно пела:

Яшка постоял, вслушиваясь в слова романса. «Но тебя я увидел совсем не случайно, и ты будешь моей, дорогая!» — подумал он и, крупно шагнув вперед, подошел к Оксане — живой, решительный.

— Ну-с, с благополучным окончанием курсов! Поздравляю, — развязно сказал он, не чувствуя ни смущения, ни неловкости.

Оксана высокомерно повела в его сторону зелеными глазами и, сделав над собой усилие, ответила:

— Благодарю… — И отвернулась.

Понял Яшка: ненавидит его Оксана и готова гнать вон, но сидит неподвижно — бездушная и холодная, как мраморная статуя.

Он усмехнулся, достал папиросы и, косо взглянув на цветы, вспомнил, как в этой же гостиной четыре года назад он робко просил разрешения закурить. Но тогда он был простым хуторским парнем, Яшкой, а теперь — извините — Яков Нефедович, помещик и будущий миллионер! Закурив, он сделал несколько шагов по комнате и, помедлив, заговорил вкрадчивым голосом:

— Оксана… я вижу все, что делается в вашей душе. Сейчас вы ненавидите меня. Но что бы вы ни говорили мне сейчас, как бы со мной ни поступали, я вам ответу раз и навсегда: мы с вами никогда не расстанемся. Вы… моя жена, и нам остается только…

— Вы негодяй, — сказала Оксана.

Яшку передернуло, но он подавил в себе вспышку гнева.

— От вас все стерплю… Говорите дальше.

— С негодяями не говорят, им указывают на дверь.

Яшка нахмурил черные брови, но и это стерпел.

— Если бы я был негодяем, — еле сдерживаясь, проговорил он, — я не был бы здесь.

— Вашей женой я не буду. И если у вас есть хоть капля самолюбия, уходите и никогда больше не приезжайте. Прощайте! — сказала Оксана и гордо пошла прочь.

Яшка готов был схватить стоявшую на тумбе фарфоровую вазу и разбить ее вдребезги. Никому он не простил бы таких слов! Но Оксана…

Он шагнул за ней, взял ее за руку и низким, угрожающим голосом сказал:

— Оксана, говорю вам еще раз: никому и никогда я не отдам вас. Довольно притворяться. Я знаю, что вы любите меня. Так любите открыто, как велит вам сердце, и я буду ваш раб. Или я буду враг ваш, Оксана! Я разобью свою жизнь из-за вас, но без меня у вас тоже не будет жизни!

Оксана села в кресло, склонила голову и так просидела несколько минут молча. «Господи, что же делать?» — Она ужаснулась, почувствовав в словах Яшки правду и то, что она не сможет противостоять его страшной настойчивости. Сдерживая слезы, она еле слышно промолвила:

— Уходи, уходи, умоляю тебя, Яков!

Яшка успел подумать: «Победа!» — и, упав перед ней на колено, стал целовать ей руки.

— Прости… Ну, прости же меня, Оксана, радость моя, жизнь моя, — жарко говорил он, целуя ее.

В дверях показалась Ульяна Владимировна.

— Что с тобою, мой ангел? — спросила она.

Яшка поднялся, достал портсигар. «Холера тебя принесла не во-время», — сказал он про себя и, обернувшись, с отчаянием в голосе произнес:

— Я люблю ее, Ульяна Владимировна. И она любит меня, я знаю. Но она не хочет принять мое предложение. Капризничает — и все тут!

Ульяна Владимировна улыбнулась и, подойдя к Оксане, принялась успокаивать ее.

Яшка решил, что ему сейчас лучше удалиться. Он молча пожал руку Ульяне Владимировне и, мягко ступая по ковру, неслышно вышел из гостиной.

Леон приехал в Югоринск ночной дешевкой. Спрыгнув с заднего вагона, он постоял немного, всматриваясь в освещенную газовыми фонарями, переполненную пассажирами площадку перрона.

Ни Алены, ни кого-либо из знакомых на перроне не было. Леон грустно вздохнул, надел жакет и неторопливо зашагал, все еще оглядываясь, а потом свернул на железнодорожное полотно и пошел домой.

Ночь была прохладная, дул ветер. Вдали ярко светились электрические огни завода, над ними стояло зарево.

К заводу тянулись рельсовые ветки, поодаль шла проселочная дорога, и по ней катились и дребезжали линейки извозчиков. В ряд с дорогой стояли и уходили в темень приземистые домики, возле них виднелись силуэты огромных деревьев, тихо шелестевших листьями на ветру.

И что-то родное, волнующее почувствовал Леон и в этих черных деревьях, и в стальных нитях железнодорожной сети, и в ночных шумах подвод, будто он жил тут с детства.

«Да, — облегченно вздохнул он и улыбнулся в усы. — Когда-то не решался бросить хутор, а теперь и это все — родное».