Александр Патреев - Глухая рамень

— Наяву — нет, а во сне — да.

— Я это угадывал, мне хотелось бы… — и он замолчал, не досказав свою мысль.

Ариша осторожно спросила о его желании, и сделала это не без кокетливости. Вместо ответа он спросил сам:

— Иногда вам, Ариша, не хочется улететь из этого кольца лесов?..

— Некуда мне лететь, — молвила она с грустью. — И нельзя. Сижу постоянно дома, не бываю нигде, скука заедает. Я завидую вам, Петр Николаевич: вы — свободны, у вас — крылья.

— Воля каждого человека должна быть свободна, — сказал он значительно. — Я сегодня был на знойке Филиппа, и это мне дало очень многое… Даже хотел заночевать там.

— Что вы!.. Мне Алеша говорил — грязь у них, теснота.

— Это меня не остановило бы. Я живу всяко, изучаю людей, а человека поймешь не сразу, около него побыть надо.

— А ко мне вы… тоже изучать?

— Нет. Если вы хотите обидеть меня, то… — В его голосе послышалась скорбная нотка.

— Я пошутила… Поверьте, пошутила. — Она говорила искренне, просто, тепло, как бы согревая его сердце.

Она нашла что-то и села. Он сделал полшага влево, пощупал рукой: у стены стоял сундук, покрытый дерюжкой, сел рядом.

— Не надо скучать вообще. Если вдуматься глубже, каждый человек одинок в той или иной степени; одиноко приходит в мир, одиноко уходит из мира. Жизнь очень бедна и коротка. Берите от нее все, что она может дать вам, берите мудро. Делайте жизнь полнее, содержательнее и… не скучайте. Тоска и грусть делают человека неустойчивым. Человек должен быть жестким, смелым, решительным. — У Вершинина было такое чувство, словно сидел перед, ним слабый, неопытный, но очень близкий и дорогой человек, нуждающийся в его помощи. — Когда-нибудь я вам расскажу о себе…

— Я буду очень рада, — вырвалось у нее неожиданно. Этим она выдавала себя с головой, взволнованная необычным свиданием.

Забылся и Вершинин. Он наклонился к ней, крепко обнял за плечи, припал к ее губам. Ариша тихо вскрикнула, поспешно встала с сундука.

— Не надо… уйди… — зашептала она, не называя его по имени. — Уйди… Холодно… Пора домой. — Она была опять у двери и поправила шубку. Вершинин не стал удерживать.

— Спокойной ночи, — сказал он негромко, лишь для нее одной…

На востоке разгоралась заря, розовело сизое темное небо, хмурые сумерки утра убегали прочь. Белым ущельем бесконечно тянулась просека, слева и справа поднимался высокой грядой красный товарный лес. Кусты можжевельника тонули в сугробах, мимо них и пролегла прямая дорожка — зимник.

Ранним утром по ней шагали лесорубы в делянку, с пилами, с топорами в руках; хрустел под лаптями снег, сизое махорочное облачко взвивалось над головами. В обычном разговоре перемежались шутки и смех молодых с деловитою речью старших. Иногда, неосторожно задетые, вздрагивая, металлически звенели пилы. Вот миновала вырубленная недавно кулиса, где, качая вершинами, шумели семенники, будто окликали они знакомых.

Пронька Жиган поднял белобровое с веснушками лицо и лихо взметнул головой.

— Семен! — окликнул он артельного старосту. — Здорово мы разделали дачу-то!..

Коробов Семен — с русой окладистой бородой старик, шел с топором в руке; оглянулся он на Проньку неласково:

— А похвалить не за что… Бережнов выговаривал за нее, Горбатов — тоже. Этак работать будем — как раз попадем в газету.

— Сам ты, чай, Коробов, к ним с жалобой ходил, — предположил Пронька Жиган.

— Не жаловался, а надо бы… и в первую очередь на тебя, Прокофий… да вон на Платона.

Сажин Платон — высоченного роста, худой лесоруб, бодро вышагивал рядом с Пронькой. Маленькие карие глаза его обычно были озабоченно хмуры, а нынче глядели повеселее: делянка, куда подвигалась артель, сулила немалый заработок.

— Ладно, Коробов, не заедайся, — проворчал Сажин. — В деревне шабрами живем, не надо бы этак-то… А если это шутки — так они ни к чему.

Пронька Жиган небрежно отмахнулся рукой:

— Пускай посвистит… не жаль. И опять же нисколь не боязно. Делянку-то не кто другой — мы с тобой схлопотали… Верно, Сажин? Не Коробов уламывал Вершинина-то, а я. Должны все помнить.

Шел Жиган впереди, сдвинув старую кепку на левое ухо: его не страшил мороз. На выгнутых ногах он вертелся бесом, язвил, озорничал. У него постоянно чесались руки, и не потому только, что были они в чесотке, а такой уж у Проньки беспокойный характер. Когда ему надоела своя болтовня, принялся за кепку: согнул козырек, оторвал ремешок, отгрыз зубами пуговицу и кинул ею в сборщицу сучьев Палашку:

— Лови, хозяйка, сгодится.

— Давай, — ответила Палашка густым, немного охрипшим голосом и сунула пуговицу в карман. Она, должно быть, нынче не выспалась и всю дорогу ежилась от холода.

— Озябла? Давай погрею. — Пронька петухом подскочил к ней, взял под руку, она не противилась. — А скажи, Поля, какие предметы у тебя зябнут в первую очередь? — подмигнул он лукавым глазом.

— Уйди, Пронька, — замахнулась она, — а то вот. Уйди, охальник.

— Ай да, Пелагея Никодимишна… Какие вы, право!..

Балагур Пронька долго увивался, как петух вокруг курицы, ластился, не отставал, понимая, что нравятся Палашке такие речи. Через некоторое время он опять принялся истязать отслужившую ему свой век кепку.

— Видал, Ванюшк, такую? — спросил он Сорокина. — Околыш шведский, козырек норвецкий, английский пух, а наш дух — потому так долго и носится. Ха-ха-ха!..

Ванюшка Сорокин и Коробов Семен до тонкости знали повадки белобрысого парня и на злые шутки его никогда не отмалчивались. На этот раз ответил ему Сорокин:

— Глупый пес и на хозяина лает, а жрать захочет — к нему бежит.

— Правильно, — поддержал его Коробов. — Подсыпь… а то я добавлю: мануфактура — ивановская, вата — туркестанская, а вонь от фуражки — Пронькина.

Лесорубы загоготали. Довольный победой над въедливым парнем, Коробов ускорил шаги.

Было у Семена Коробова четырнадцать человек в артели, и неразбитная девка Палашка в этом числе — единственная представительница от женского пола. Кроме них, здесь мало-мальски приметные люди были: Спиридон Шейкин — пожилой, чернобородый, угрюмый; у него плоское, вытянутое лицо, плотные плечи, широкий, как у женщины, торс; барашковая, колом, шапка делала его фигуру острой; шея кривилась немного вперед и влево, за что и прозвали его Кривошейкиным; с этим прозвищем живет он во Вьясе четвертый год. Гринька Дроздов — невзрачный юнец, да Ефимка Коробов — сын Семена — большие охотники до песни и закадычные приятели Ванюшки Сорокина. Было еще семеро таких, без которых артель могла всякие дела решать и совета у них не спрашивать.

До делянки оставалось два километра. Ванюшка Сорокин и Гринька Дроздов налаживали песню. Ванюшка, любитель старинных песен, на их манер сочинял свои, за это и слыл сочинителем. В песню «Поход» вложил он свою любовь к украинским степям, о которых слышал не раз от Наталки и знал из газет и книг. Запевал он звонким, переливчатым голосом: