Александр Патреев - Глухая рамень

Была теплая погода, около полден даже моросил дождь, поэтому поверхность бревен осклизла, обледенела. От ударов топора его клетка вздрагивала и вершина балки съезжала к краю. Комель еще не был посажен на место, его поддерживали двое плотников, не замечая угрожающего положения, в котором очутился Никодим.

— Готово! — крикнул Никодим и начал было вставать. Но в этот момент вершина балки свалилась ему на самое мягкое место и вдавила в снег. Старичок охнул от неожиданности. Плотники быстро подхватили комель, осторожно опустили со столба на землю, а под гонким концом барахтался Никодим изо всех сил и встать не мог. Бревно было сухостойное, вершина довольно тонкая, к тому же и снег был глубок и мягок.

Придя в себя, Никодим не кричал, не звал на помощь, а только сопел и отрывисто кашлял.

Двое парней подбежали с кольями, чтобы поднять бревно, и один, смеясь над беспомощным старичком, сказал:

— Погоди, не роди, дай по бабушку сходить. — И, стоя над ним, спрашивал: — Что? Прикипел, знать? Целуй мать-землю и вставай на ноги… А впрочем, утешь попа — помри.

Никодим поднялся, отряхнул снег и, как ни в чем не бывало, пошел за топором.

— Нежданная смерть — находка, — подмигнул он своим избавителям. — Вас бы эдак-то.

— Что, шумит? — спросил его Сотин, намекая.

Сконфуженный старик промолчал. После этого происшествия работа шла обычным ходом. К сумеркам первую эстакаду закончили. Вечером топили в бараке печку, сушили мокрые портянки, варили картошку, купленную у сторожа; все вместе ели, пили чай из трех кружек по очереди и, недолго повечеряв, полегли спать. Стеснив сторожей, лесные воины заняли печку, пол и две скамьи. Сотин порядочно устал за день, сказалась и прошлая бессонная ночь, проведенная у кровати больного Игоря. На жесткой наре он уснул крепко и проспал до утра.

Поднялись спозаранок и, как только рассвело, ушли на поляну. Сотин взял топор, с которым подружился вчера, и с новыми силами опять принялся за работу. Со второй эстакадой было хлопот больше: в этом месте глубже залег снег; кроме того, у дороги не было врытых столбов, и взамен их приходилось ставить четыре клетки. Мысль о второй эстакаде родилась у него здесь, на ставеже, и он на свой риск решил строить. Он не торопил плотников, не понукал, даже не указывал ничего, однако дело подвигалось быстро. Работали дружно, без остановок, подгоняя один другого. О вчерашнем происшествии даже не вспоминали.

В обычное время прибыли на ставеж коневозчики, и Сотин с плотниками помогал им наваливать бревна; хлысты длиной в двенадцать — четырнадцать метров, подталкиваемые руками трех-четырех человек, легко катились по гладким, обструганным балкам нового сооружения и сваливались в сани. Сотин с часами в руках подсчитал время, — экономия оказалась значительной.

Ровно через пять часов после того, как уехал обоз, была готова и вторая эстакада. Для пробы плотники выбрали здоровенный хлыст и с триумфом покатили его по балкам. Пострадавший вчера Никодим был настроен особо торжественно: немного пригнувшись, он шагал без всякого напряжения и с явным пренебрежением к тяжести подталкивал бревнышко. Смотрите, мол, какая необыкновенная легкость получается. И запел своим сиплым, дребезжащим голоском, плотники дружно подхватили песню:

Им подпевало отзывчивое лесное эхо. Тяжеловесное бревно задержали на концах балок и немного помедлили, допевая песню.

— Э-гей, берегись! — пронзительно закричал Никодим, предупреждая плотников. — Ать, два, три! — скомандовал он и толкнул комель. Бревно устремилось по наклонной обратно с глухим деревянным гулом и упало в снег.

Сотин стоял на лежневой, распрямив усталую спину и засунув руки в карманы, черный дубленый шубняк его был расстегнут. Потом он снял барашковый малахай, провел ладонью по лбу, отирая пот. Открытую голову и лицо приятно освежал ветер.

— Все… конец, — произнес Сотин.

Никодиму тоже хотелось выразить свои гордые чувства, но слов подходящих у него не было, и только нашелся сказать одно:

— Шумит! — и, хитро подмигнув, закашлял.

Чуть занималось утро, когда Ефрем Герасимыч отъезжал от ставежа. По извилистой узенькой дороге, зажатой с обеих сторон плотной стеной леса да сугробами, бежал ходкой рысью вороной Тибет, пофыркивая и прядая чуткими ушами. Мимо мелькали гладкие стволы товарных сосен да телеграфные столбы, прятавшиеся по кромке леса, а на просеках кое-где попадались мохнатые кусты можжевелей да пирамидки молодых елок, окутанных снегом.

На большом ставеже сплавной речки Ольховки Сотин будет лишь к вечеру — впереди почти целый день пути… Он обычно ездил один, дорога редко утомляла его, — любил подремать в глубоких кошевых санках, подумать на досуге обо всем, что приходило в разум, подсчитывать в уме: каков товарный выход той или другой лесной делянки?.. Но сегодня он думал только об одном — об Игоре… Было мучительно больно от того, что ничем не мог он помочь своему сыну!.. Вчера жена звонила из больницы в контору, и перед сумерками один возчик привез ему известие от Бережнова: Игорю стало хуже!..

Плотные седые облака застилали все небо — свинцовые облака, и нигде нет среди них просвета! А лес казался суровым и тревожным… И только эстакады, сделанные за эти два дня, не утратили первоначальной прелести и значения.

Сотину хотелось поскорее добраться до Ольховки, покончить дела в один день и, не задерживаясь ни минуты, проехать в Кудёму. Но трудно предвидеть, что ожидает его в Ольховке…

Долго, нескончаемо тянулась эта знакомая дорога — лесами, ложбиной староречья, потом небольшим полем, где на склоне пологого бугра виднелась в перелеске деревенька — всего четыре избы, и снова непролазная чаща. Сотин прислушивался к неясным шумам и редким вскрикам птиц, иногда пролетавшим низко. Неподалеку пискнула белка, где-то в стороне долбил кору хлопотливый дятел.

В том месте, где дорога повернула к прореженной делянке, Ефрем Герасимыч увидел длинный обоз по лежневой: везли по ней бревна из лесосеки, направляясь на Ольховское катище, где вяжут на реке плоты, и еще увидел восемь подвод, нагруженных молодыми елками.

Речка Ольховка виднелась уже вблизи, довольно широкий плес, и на льду — само катище. Слышались топоры лесорубов в ближней делянке, потом — раздался сухой треск и хруст падающего дерева.

Отсюда проезжая дорога шла почти прямиком, рядом с лежневой дорогой, вплоть до самого ставежа…

Вязать плоты елками от пятнадцати до двадцати лет — обычное, почти повсеместное явление. Елка мягка, прочна и жилиста, и нет другой породы, которая могла бы заменить ее. Каждый леспромхоз, имеющий сплавные задания, заготовляет молодые деревца. Вьяс ежегодно губит их сотни тысяч!.. Печальная участь молодых елей впервые заинтересовала Сотина. Можно ли мириться с такой преждевременной жестокой рубкой, которая объяснялась, конечно, только равнодушием лесных работников к судьбе беззащитного поколения? Он даже удивился: почему до сих пор на эту беду не обращают никакого внимания? И так ли уж беспомощны лесоводы, чтобы разрешить эту насущную хозяйственную задачу? Ведь в технике, в науке, в промышленности совершены удивительные, несравнимые по трудности открытия…