Александр Патреев - Глухая рамень

Память подсказала ему: техническая отечественная литература и посейчас еще мирится с дикой патриархальной вязкой плотов, а давно следовало бы поискать молодым елкам замену. Это была бы очень ценная находка, можно легко и быстро применить ее… Наспех, взволнованно он обдумывал один вариант за другим, перебирая в уме лесные породы, пригодные для этой цели, но ничего не находил пока.

Густой березник сменился мелким ольховником, дорога начала спускаться в низину, а вырвавшись на опушку, побежала по отлогому берегу Ольховки, — и вот впереди показались бараки плотовщиков.

Убедившись в бесплодности торопливых изысканий, Сотин решил на время отступиться, а в оправдание привел обычный довод: «Ель выбрана опытом многих столетий, а вязать плоты цепями на малых реках невозможно».

Катище было безлюдно, рабочие разошлись по баракам, в конторе, стоявшей поодаль от строений, Сотин застал одного только заведующего конным обозом Староверова, но и тот собирался домой.

— У вас всегда так рано бросают работу или только нынче? — спросил Сотин.

Тот посмотрел на стенные часы, которые определенно спешили, и с тяжелой, давившей его леностью ответил, что «время-то уже вышло».

— Нет, не вышло. — Нежданный начальник осмотрел маленькую канцелярию, стол, заваленный бумагами, потом подошел к часам и перевел стрелку: — Если ваши ходики врут — проверяйте по радио… у вас есть оно… Добейтесь, чтобы рабочие вырабатывали полный день.

Староверов — высокий, тучный, средних лет человек с черными длинными усами и белым заплывшим лицом флегматика, стоял перед ним молча.

— Ну как живем, хозяин?

— Да ничего, понемногу. Закусить вам надо с дороги… Идемте ко мне, — предложил Староверов.

Перед уходом Сотин позвонил в Кудёму, — ему ответили не сразу, а ждал он с нетерпением, предполагая самое худшее. До него донесся шум и говор — значит приемные часы в амбулатории не кончились. Он попросил дежурную позвать жену к телефону. Унимая волнение, ждал. Наконец послышался женский, словно незнакомый голос: «С Игорем плохо: крупозное воспаление легких. Остаюсь в Кудёме»… Сотин положил трубку и вышел из конторки с опущенной головой.

После обеда Староверов нехотя повел Сотина на конный двор.

Около двора лежала копна сена; его ели коровы, вминали под ноги, растаскивали чужие телята и козы. У ворот был рассыпан овес, и никто не позаботился собрать его. В проходе между стойлами набросаны какие-то ненужные доски, щепа. Сбруя не имела своего определенного места и валялась как попало, а старший конюх, родственник Староверова, ходил мимо нее и будто не замечал. Он спрятал руки: одну в карман, другую за пазуху, а голову держал несколько набок, будто сводило шею. Годовые запасы сена он ухитрился стравить уже наполовину, через три месяца нечем будет кормить лошадей.

При первой встрече с Сотиным Староверов и старший конюх держались все же почтительно и довольно спокойно, потом настороженно, словно опасались сказать лишнее, опрометчивое слово, а когда Сотин второй раз обходил конный двор, вникая во многие мелочи, оба несколько раз, украдкой переглянулись между собою. С этого часа встала холодная стена между ольховскими начальниками и приезжим лесоводом…

Утром Ефрем Герасимович пришел на ставеж, осматривал вязку плотов, размещение будущего сплавного «воза», выкатку бревен к плотбищу. Но идея — найти елке замену — овладевала им все глубже и глубже. Неожиданно зародившаяся, она приобрела значение большой экономической проблемы, ставшей на очередь, и он уже знал, что не отступится от нее.

На снегу лежала перекрученная и лопнувшая вязка, — он поднял ее, вертел, раскручивал, свивал снова: в его сильных руках, действовавших с напряжением, она не ломалась, только пружинисто гнулась, а при кручении давала узенькие трещинки вдоль, — вот такие же свойства надлежало ему найти в иной древесной породе.

Ставеж шевелился от множества людей, глухой деревянный гул раскатывался над закованной в лед рекою. Один молодой парень уманил Сотина за штабель бревен:

— Скажу вам по секрету: плохи у нас дела. На днях кто-то увез стог обозного сена. Лес продают направо-налево. Пьянкой скрепляют круговую поруку. Староверов тут царь и бог. Всех запугал, все боятся. Иной раз до того туго становится, что даже и жить-то страшно…

Ольховские дела оказались запутанными. Следовало в них покопаться, чтобы отыскать концы… И вот Староверов опять стоял в конторе перед Сотиным, потупив упрямую голову. На висках его вздувались синие жилы, а пухлые дряблые щеки покрывались иногда серой мимолетной тенью. Глаза он прятал, от прямых вопросов Сотина увиливал, и чем дальше, тем неискуснее. Сотин едва сдерживался, чтобы не закричать на него, не затопать:

— Что вы мне лжете?.. Я все понимаю, все вижу. Не вихляйтесь: я вам — не зритель, а вы — не на сцене. Спектакль вы уже сыграли, остается только снять маску и актерский костюм.

Отказываться от всего решительно было бы глупо, и Староверов счел за лучшее кое в чем, с глазу на глаз, признаться, рассчитывая на то, что, проигрывая сегодня частично, он сможет завтра выиграть все, — и тогда Сотин не будет ему опасен… Да, сено продано, но не целый стог, а только небольшой воз, чтобы купить лошадям овса. Остальное сено вовсе не украдено, а растащили местные жители: бабы, девчонки, ребятишки. Да и от чужого, частного скота нет спасенья!.. За каждым не углядишь… Пусть Сотин выслушает его, — он говорит, как перед богом, всю правду. Он еще вчера вечером хотел рассказать все, но побоялся, да и стыдно: люди не слушаются, самовольничают, растаскивают корма. Бывает, что ночами поворовывают и лес из делянок… Он просит пощадить его — хоть ради детей (у него их пятеро!). Ефрем Герасимыч — добрая душа, у самого есть дети…

— Перестаньте! — оборвал его Сотин. — Когда пришло время расплачиваться, вы готовы заслониться даже детьми!.. Что, они вас на воровство толкают?.. Иметь отца-хищника постыдно и детям.

Староверов притих, ссутулился, даже стал вроде ниже ростом. Обкусывая вислые черные усы, он уже озирался украдкой по сторонам, но никто не появлялся к нему на помощь.

Заваривалась неприятная канитель. Сотину пришлось остаться еще на двое суток: медлить было нельзя, — он приступил к ревизии всего ольховского хозяйства. Провозился целый день, нашлось лишь полчаса сходить в столовую пообедать. Себя он чувствовал взвинченно, был сердит, раздражителен, а поздно вечером придя в барак к плотовщикам, почувствовал необычайную усталость, — лег на чьи-то нары и беспамятно проспал до утра.

Утром наступило в нем то душевное равновесие, которое было необходимо. Уже спокойно, чисто по-деловому, с официальной вежливостью, он продолжал последнюю беседу со Староверовым, потом принялся за акт проверки. Староверов сидел напротив него и по временам по-воровски заглядывал на форменный бланк, заполнявшийся все новыми фактами и цифрами… По-видимому, был Староверов отнюдь не трус: пока Сотин писал, тот с довольно безразличным видом курил папиросу, смотрел в заиндевелое окно, будто поджидал надежного защитника. В упрямых, немного прищуренных его глазах таилась угрожающая решимость.