Александр Патреев - Глухая рамень

Поля отказывалась, а он подносил ей к губам, придерживая за плечо. Она отворачивалась, загораживала рот ладонью, но Пронькиным увещаниям поддалась наконец и опять выпила полную чашку. Он похлопал ее по мягкой плотной спине:

— Люблю за храбрость… Вот огурчик, закуси. А теперь, Поля, чайку нам.

Она разливала чай, едва держась на ногах, улыбалась широкой, охмелевшей улыбкой, а Пронька, задымив махоркой, приступил к делу:

— Самоквасов, ты как о себе думаешь?.. Теперь без лошади-то они скрутят тебя: переведут на штатное положение, копейки сверх положенного не дадут заработать… Потому и всучили тебе самую плохую лошадь, — хуже Динки во всем обозе нет.

— Знаю, — пьяно икнул Самоквасов. — Мне Якуб прямо сказал: «Свою сбрушил, а казенную и подавно искалечишь. Когда увижу, что лошадь бережешь и заботишься, дам другую, а до тех пор не проси — не моли».

Пронька решительно тряхнул кудрями:

— Не получишь. Я их знаю: сам когда-то с билетом ходил. Ну, только мое анархистское поведение им пришлось не по вкусу. Как ухлопал лося, решили окончательно, что я элемент случайный… Они ведь идут не по Ленину. Ленин еще на Восьмом съезде Советов говорил: «Мужик — собственник, к нему надо особый подход». А они ломают мужика всяко, хотят скроить на рабочий манер… К примеру, спроси Платона: что ему требуется?.. Коммуна или что?..

— …Лошадь мне надо! — хватил Платон Сажин по столу кулаком, не дождавшись, пока Пронька доскажет до конца. — А они в деньгах отказали.

— Тереби… Мы, насколь можно, заступимся, поддержим. — И Пронька повернулся к Шейкину. — Шейкин, ты как? Что все молчишь?

Кривошеий, плосколицый Шейкин пил мало и неохотно, а теперь завозился на лавке, беспокойно оглядываясь на окна и дверь.

— Я что же… Я тут ни при чем. Если ему посодействуют и дадут ссуду, рад буду, а помочь… чем мы поможем?

— Сумеем. У нас сила есть.

— Жалости у людей нету, — промычал Самоквасов.

— Тут не жалость, а политика. Я у Вершинина был, так он мне откровенно сказал: дорогу, говорит, никто никому не дает, ее надо самим отвоевывать.

— А мне, небось, отказал категорически, — вспомнил Самоквасов.

— А как же? Приказ, значит, дали ему такой. Вот и делает через себя, сцепя зубы, — ничего не поделаешь: приказ нарушать опасно… Он молодец!.. У нас с ним одна голова. Ты, Самоквасов, на него не гневайся, а начальникам не поддавайся. — Он помолчал. — Как дело дойдет до бригад, давайте все заодно — в артели останемся. Под начало к Коробову не пойдем. Самоквасов, сыну-то своему и товарищам его скажи, чтобы за нас тянули руку.

— Скажу обязательно. Через мою волю не перепрыгнет.

Пронька допил из стакана остатки водки и шустро забегал по бородатым лицам глазами:

— Семку Коробова бригадиром поставят, он у них за старателя. Гонять почнет, свободы не будет, дыхнуть не даст. Если в бригаду собьют нас, — другого бригадира назначить, а не Семку.

— Тебя надо, Прокофий, — прямо сказал Сажин и вытянулся во весь рост, — тебя в бригадиры, а Семку — хоть он и шабер мой — долой, к чертовой матери! Надо мной смеется. А я — в поле обсевок, что ли? Негодный элемент?.. Кто я? — И бил себя кулаком в грудь, подпирая головой потолок.

— Не ори, — остановил его Пронька, — услышат… А ты как, Шейкин?

— Я пришел на именины… а вовсе не ради этого. На такие дела я не согласен. А насчет работы… как ни работать — так всё пилить, а не с портфелем ходить… Пожалуй, с бригадой лучше. Попробуем — увидим.

— Во-он что-о! — Пронька закусил губу и, прищурив один глаз, хватил по столу ребром ладони, как топором. — Говори прямо: за нас или против?.. Ну? Я тебе по душам: я и один колею пробью, а все-таки с компанией легче. Помни и то: я ведь догадался, что ты с целью ронял сосну на Ванюшку Сорокина.

— Как то есть?! — Шейкин откинулся к стене, его бледное, заросшее черной бородой лицо стало еще более плоским, вытянутым и растерянным.

— Да, догадался… меня не проведешь. Платон не виноват, а ты… ты видал Ванюшку-то — это точно, и мне не подал сигнала…

— Не наговаривай, чего не было. Ты что? За этим призвал? Вероломец!.. Сам торопил нас пилить, а теперь — на меня?..

Пронька, отвернувшись, глядел в темный угол:

— Не бойся, я пошутил… Ну, говори прямо: за нас или против?..

В разговор вмешалась молчавшая доселе Палашка:

— Ну да, за нас. Вино пил, а — напротив?.. Так никогда не бывает.

— Ай да Пелагея Никодимишна, ввернула, — пьяно заржал Самоквасов. Но, заметив Пронькины сухие острые глаза, остановился и поскреб скулу. Пронька весь потянулся к Шейнину, придвинул к нему вплотную одеревенелое от водки лицо и прохрипел:

— Даем три дня сроку… думай.

— И думать нечего. — Он встал, чтобы уйти.

Палашка принялась убирать со стола, руки ее не слушались: блюдце с красным колечком посередине вырвалось — по полу брызнули белые черепки. Нагнулась, чтобы подобрать их, но голова закружилась и Палашка чуть не упала.

— Что, Поля, — спросил Пронька, ласково улыбаясь, и легонько стукнул ее по спине. — Толстый черт, сдоба… шумит в голове-то?

Шейкин, уже надевший шубняк и острую, колом, шапку, стоял у порога, знаками манил Сажина. Тот неуклюже заторопился и, одевшись, кивнул Самоквасову:

— Идем. Тут именины, да не знаю чьи…

— Так подумай, Шейкин… У нас сила есть. — Жиган глазами проводил Шейкина и Сажина, продолжая сидеть за столом. Он помедлил малость и, когда шаги за стеной стихли, развалился на лавке. Палашка подошла к нему, наклонилась и заботливо заглянула в лицо:

— Ты что?

— Башка болит, Поля… посиди со мной. Чаю там не осталось?

Она нацедила полную чашку и, расплескивая на полу, подошла:

— Пей.

— Добрая ты.

От Пронькиной похвалы побледневшее лицо ее расплылось в улыбке, а глаза стали необычайно теплы, ласковы.

— Останусь ночевать, не прогонишь?

— Нет. Иди ложись вот тут, — и указала на разостланную в углу отцову постель.

Оправляя одеяло, она стояла на коленях. Он повалился нарочно мимо подушки. Палашка одной рукой подняла ему голову, другой подсунула подушку и хотела встать, но у ней подломились ноги: она качнулась и упала к нему на грудь. Он крепко обхватил ее плечи и жадно припал к мягкой, податливой шее.

— Не оммани, — дохнула она жарко в ухо.

— Не обману… постольку, поскольку ты зрелая.

Палашка не дослушала его до конца, не поняла его хитрости; с отяжелевшей головой, с распущенными волосами она стояла над ним на коленях и жадными, большими глазами смотрела ему в лицо. Потом, тихо застонав, придавила его грудью, отыскала губами колючую, небритую щеку и судорожно прижалась.

С печки несся густой, с присвистом храп Никодима. На столе тускло горела позабытая лампа…