Александр Патреев - Глухая рамень

Ванюшка Сорокин положил книжку в карман, не догадываясь о значении этой передачи.

Они вместе вышли из конторы. Навстречу им шагал спорой развалистой походкой Якуб — заведующий конным обозом. Подойдя, он обратился к Вершинину с жалобой:

— Что-то надо делать с Самоквасовым, — сказал он. — Вы распорядились дать ему лошадь — я дал, записал в обоз… Говорю ему: «Надо подковать Динку, а потом ехать в делянку», — а он не повел в кузницу. Вечером вижу: у лошади нет ни задних, ни передних подков. И как он ехал с возом такую даль — понять невозможно. Лошадь пришла вся мокрая, одни кости, и дрожит… А вчера он работал только до обеда, привез один воз, после обеда не поехал: «устал»… а вечером попадается мне в дымину пьяный. Готов за горло меня взять — требует, чтобы я выписал ему за полный рабочий день: мол, прогул не по его вине, а по слабости лошади… Что за дикий человек! Шлея под хвост попала, что ли? Директора нет — вот и чует слабину. Я завтра не дам ему лошадь. Как ваше распоряжение, Петр Николаевич? Не давать?

Застигнутый врасплох, Вершинин озадаченно и торопливо обдумывал: как быть? Он ясно представил себе коренастого, с рыжей, как брага, бородой Самоквасова — жадного стяжателя, скандального мужика, с дикой гримасой кричавшего на всю контору: «К прокурору пойду! За вредительство ответишь!..»

То, что предлагал Якуб, не являлось надежным средством, а, кроме того, могло еще больше озлобить мужика.

— Заставьте его подковать лошадь, — уклончиво ответил Якубу Вершинин. — А по вечерам проверяйте сами. Скоро вернутся Бережнов и Горбатов, тогда решим и все остальное.

Якуб неохотно подчинился. Откуда-то из-за пазухи он достал и отдал Вершинину измятый листок бумаги, исписанный крупными неразборчивыми каракулями.

Углежоги писали:

«Из лесу тебе, Петр Николаич, превеликое от нас спасибо за печку, ее сложили нам. С лампой светло, с печкой тепло и вовсе даже не холодно. Прежнему не в пример хорошо стало. Мы с Кузьмой пишем тебе, которые знойки обещали, те заложены все сполна. Вроде как это первый опыт с нашим примером, то мы опасаемся — сладим ли. Вот и приходится нам всю декаду напролет дежурить, значит домой мы с Кузьмой не придем вскоре, а посему этой бумажкой о делах своих извещаем кого следует — технический персонал.

И еще у нас с Кузьмой за тобой должок, попомни. К чему и подписуемся.

Сорокин подивился «на поворот жизни старых людей» и добавил более для себя:

— Ишь расписались: статью для газеты сочинили, и тут опять… Интересно. Молодцы. А что за должок такой? — спросил он, когда Якуб пошагал обратно к конюшне.

Вершинин молча уклонился от ответа: ему напоминали старики о Шейкине и о том, что Вершинин не выполнил своего обещания, которое дал на знойке.

Ясный морозный день клонился к закату. По дороге скрипели подводы — с мешками муки, фуража, с ящиками спичек и махорки, которые шли в расход всегда бойко. Серый, в темных яблоках Орленок легко тащил огромный воз сена, взрывая снег мохнатым копытом, а поотстав от него, натужно тянул буланый мерин окованные железом сани с бочками керосина с базы.

За четыре года, пока живет здесь Ванюшка, разросся поселок Вьяс значительно… Еще вчера Никодим с плотниками одевал тесовой крышей столовую, а нынче уже струится из трубы сиреневый жидкий дымок; достраивают двухэтажное щитковое здание, большой барак для лесорубов, кончают баню, начали ставить срубы для клуба… Но поди разбери, угадай в этих «ульях», какие ячейки в «сотах» вылеплены его — Ванюшкиными — руками? Да и надо ли разбирать, когда все зовется общественным!.. Широко раздвинулся лесной склад вдоль железной дороги, а бараки на расчищенном пустырьке вольготно дышали свежими, желтыми, как воск, стенами.

У высоких козел сидели на досках пильщики. Когда Вершинин и Сорокин поравнялись с ними, один из пильщиков — сын углежога Филиппа — пригласил:

— Петр Николаич, присядь с нами. И ты, Ванюшка.

Пильщики — их было шестеро — ломали сухой, крошившийся на морозе хлеб и ели. Филиппыч указал на увязшую в бревне пилу с длинными изогнутыми и обращенными вниз зубьями и устало молвил, как бы оправдываясь:

— Выматывает здорово. Видишь, Петр Николаич, всухомятку жуем. Теперь посередь работы мясца бы хлебнуть в столовой. Мы — пильщики — народ прогонистый. И, конечно, столовая попадает в самую что ни на есть точку. Скоро попробуем, что за обеды!..

Один из пильщиков поднялся, скинул с плеч шубу и крикнул по-командирски:

— А ну, по местам!.. Филиппыч, полезай на качели… я уж наигрался.

Пильщики приступили к работе. Дрогнув, качнулись прямые пилы. Через минуту по мягкой крупе переступали три пары лаптей, приминая прежние следы, а сверху свистела пурга опилок.

Лесорубы вернулись из делянки в сумерки, и, как обычно, Семен Коробов сам затопил печь, а Ефимку — сына своего — услал к Паране: за молоком ходили ребята по очереди. В ту минуту, когда Ванюшка Сорокин вошел в барак, Пронька Жиган, усталый, злой и немного посиневший от холода, разувался, сидя на пороге, и не посторонился, когда через порог ступил Сорокин, — уже несколько дней они не разговаривали друг с другом.

Промерзлые лапти Пронька выстукал об пол, а скомканные портянки бросил к ногам Сажина:

— Подсуши, мокры, — приказал он.

— И сам не барин, — огрызнулся незлобиво Платон, как жена на мужа. — Что у тебя, рук нету? Вон, повесь на веревку, как люди прочие делают, и высохнут твои портянки.

— Несрушный я для таких дел. — Жиган прошел босиком в угол, где стоял его топчан, разлегся на постели.

Платон, почти вдвое выше Проньки ростом, мягколицый, сговорчивый, поднял грязные Пронькины тряпки и развесил над горячей плитой на веревке… Никого уже не удивило это: Платон был слабоволен, уступчив, а Пронька — упрям, капризен, нажимист. С тех пор как Платон впервые появился в бригаде, Пронька взял над ним полную волю. Сперва лесорубы возмущались, протестовали, стыдили Платона, но, увидев, что подобные средства не действуют, отступились.

С неделю тому назад Платон даже пилу свою, лучшую во Вьясе, отдал Жигану, который тайком от всех подарил за это добряку два целковых. Пилил Жиган на пару то со Спиридоном Шейкиным, то с Платоном Сажиным. Теперь он уже подсмеивался над Сорокиным, что, мол, давно зарабатывает гораздо больше, чем он — комсомолец. «И дело тут не столь в его больной руке, сколь в его общем неумении»… Ванюшка косился на Жигана, но неправды его не оспаривал, считая напрасным трудом. Зато Платон Сажин поддакивал Проньке, не понимая своей позорной подчиненности белобровому парню.

Попав однажды в цепкие Пронькины руки, Платон уже не мог вырваться и, кажется, смирился с таким положением: он бегал ему за махоркой, за пайком, чинил на штанах прорехи, пришивал пуговицы, не прося за это никакой мзды. И только ворчал иногда, если не в меру требователен бывал Пронька.