Александр Патреев - Глухая рамень

— А если я испорчу ее на работе — тогда как?

— Дадим казенную. На ней будешь возить.

Директора поддержал Вершинин, до того молча наблюдавший за мужиком, но не убедил и он. Самоквасов упирался, несмотря на явную выгодность предложения, и Вершинину со стороны казалось, будто загоняют они в хлев упрямого быка.

Или жаль было ему отдавать гнедуху, которой хотел бесконтрольно владеть, как собственностью, или подумал, что начальники хотят таким манером вернуть обратно деньги, или просто объял его слепой страх: затаскивают куда-то — значит не ходи, — мужик растерялся, а когда Бережнов, помедлив малость, пока тот раздумывал, тяжело переминаясь с ноги на ногу, принялся убеждать снова, подыскивая более убедительные слова, — Самоквасов рассвирепел, задергал головой, захлопал по бедрам. Обороняясь всяко, он перешел к нападению, не замечая этого сам. У него на висках вздулись синие жилы, из глотки вырывался хрип, точно его душил кашель. Наверно, таков же был он, когда грызся с соседом из-за отпаханной борозды в поле.

— Что тебе, Авдей Степаныч, никак не втолкуешь! — запальчиво кричал он и совал огромным кулаком чуть не в грудь Бережнову. — Нельзя в таком разе прижим мужику делать. Мужик без лошади — погибель всему миру!.. Чего смеешься? Верно говорю. Мужику свобода нужна и опять же лошадь. Уж на что лучше, ежели собственная животинка имеется. Она мужику — и хлеб, и одежа, и обужа, и удовольствие. Сам ты мужиком был, дол ж он сочувствовать… Эх, вы, человеки-люди! — Он уже пошел к двери, но остановился опять, чтобы сказать последнее: — Прошлой зимой тянули, тянули меня в колхоз, — не шел, никак не шел. А почему? Из-за лошади не шел… А когда продал, распростался — вошел тут же… То бишь, не самовольно я продал ее, а дозволили…

— Проговорился? — поймал его насторожившийся директор. — Лошадей не дозволяли продавать, врешь ты… Тайком, наверно, свел да продал, чтобы в колхоз не отдавать?

— Ну, все-таки жил-то я не помимо колхоза, — вильнул припертый к стене мужик. — Мне что — дело прошлое. Я, как было, говорю. Почуял себя безлошадником — и влился. Вот уж пять месяцев в колхозе состою, а выгоды себе не вижу. Впору хоть опять… — и осекся, сообразив, что наговорил лишнего.

— Ты же не работал в колхозе, — в упор глянул на него Бережнов. — Поработать надо, да хорошенько, тогда и выгода будет.

— Нет вот, — и Самоквасов развел руками. — Со стороны-то оно эдак… Ну, я не про то. Я насчет лошади. За ссуду тебе, Авдей Степаныч, спасибо, ну только гнедуху мою не тронь. На ней я работаю, как умею и как хочу. В обоз ее не пущу, на казенное жалованье не встану. Я поденно буду.

— Посмотрим, — заметил Вершинин не без угрозы. — Не знали мы, что ты такой. Если рвачом будешь — не уживемся с тобой. — И повернулся к Бережнову: — Не напрасно ли, Авдей Степанович, ссуду-то дали?..

— «Напрасно»! — передразнил его Самоквасов, скривив рот. — Молчал бы! Рабочему человеку помочь, по-твоему, не надо?.. Ученый ты, а чудак. Вот тебе что скажу по-приятельски: чудак ты, а ученый… Мужицкой души не знаешь, а хлебушко-то, небось, ешь кажинный день?.. То-то!

— Ты из-за чего раскричался? — мрачно спросил Бережнов. — Не хочешь идти в штат — работай сезонно. Насильно никто не тащит. Если будешь честно, плохого тебе не скажут… А «мужицкие души» разные: одна огоньком горит да светится, другая — как зола холодная, а третья — чернее сажи, а четвертая — дымит да чадит… Посмотрим, у тебя какая…

Только после этих слов, подействовавших как успокоительное средство, Самоквасов опомнился, присмирел.

— Ладно, — вздохнул он, желая кончить миром. — Семь раз, слышь, померяй, а один отрежь. Подумаю, с бабой посоветуюсь; может, и в штат войду. А уж если опять нужда пристигнет — не откажи, Авдей Степаныч. — И, сняв шапку, низко, неуклюже поклонился.

Когда он вышел, притворив за собой дверь, Бережнов покачал головой:

— Вот это номер! Урок нам на будущее: поближе узнавать людей…

Бережнов глянул в окно. Улицей, взрывая снег копытом, мчал молодой жеребчик Звон, впряженный в легкие сани. Алексей Горбатов, одетый в бурый чапан, сидел на сене, привалившись к спинке глубоких саней и загородив от ветра лицо.

Бережнов вышел на крыльцо и окликнул Горбатова. Извозчик завернул к конторе.

— Алексей Иваныч, — сказал Авдей. — На лесопилке подстегни ребят — чтобы при тебе же ставили раму. Опробуй сам, а то не пришлось бы опять туда ехать. А наладишь — загляни в Зюздино. — Он крепко пожал ему руку: — Ну, пожелаю. Проверь там все.

Нетерпеливый Звон рванулся с места, пошел ходкой рысью, вытянувшись могучим телом, — под копытами его взрывался снег.

Нередко по вечерам Параня уходила к соседке Лукерье на посиденки и до позднего засиживалась у своей горбатой подружки. Вздыхая, дивясь и осуждая, они говорили о жизни, о пайках, о ценах, о том о сем, а больше всего о судьбах человечества, потому что болели за него душой.

Вершинин не сетовал на одиночество и, не замечая, как текло время, читал долго, часто до полуночи. Иногда, разминаясь, шагал из угла в угол, останавливался у книжных полок, с удовольствием разглядывая добротные корешки и золотом тиснутые переплеты. Он любил думать о судьбах людей, известных в мире, но уже ушедших с земного поприща…

В избу ввалились два лесоруба. Вершинин поднялся от стола, унял заурчавшего Бурана, оглядел неурочных посетителей: это были Пронька Жиган и Платон Сажин — лесорубы из артели Семена Коробова.

Жиган — низенького роста парень, лет двадцати четырех, кряжистый, широкоплечий; ноги — ухватом, ресницы жиденькие, белые, как у поросенка. Наверно, для большего форсу носил он зимою бобриковую кепку.

Платон Сажин был гораздо старше и являл собою полную противоположность Проньке: высоченного роста, худой, длиннорукий, с реденькой, словно выщипанной бородой; одежонка на нем потрепанная и не по росту: пиджак расползался, из швов вылезала вата, узкие карманы разорваны. Только заячья шапка с длинными ушами, сшитая Параней, надежно прикрывала его голову от всякой непогоды.

— В чем дело? — спросил лесовод.

— Да вот в чем, — начал Жиган, — все попадаются нам плохие делянки: дерево мелкое, подтоварник… Зарабатываем, Петр Николаич, мало. Отведи нам лесосеку подоходнее.

— Вас прислала артель?

— Ежели принять во внимание общее положение и поскольку я, к примеру, получаю, то, значит, вся артель и плюс Семен Коробов — старшой наш. — Пронькина речь была витиеватой, с претензией на высокую грамотность.

Лесовод задумчиво курил папиросу.

С Сажиным вдруг случилось что-то: засуетился, схватился за карманы, обшарил их изнутри, снаружи и вдруг плюнул в сторону.