Александр Патреев - Глухая рамень

— Ты что? — оглянулся на него Пронька.

— Там оставил, в бараке, рубль… Ах, растяпа! — Платон тоскливо мотал головой. — Сопрут, обязательно сопрут — и не скажут. Теперича концов не найдешь, — бежать надо.

Он выскочил из избы, согнувшись под притолокой и хлопнув сильно дверью. Вслед за ним бросилась из-под стола зарычавшая собака, но Вершинин остановил ее. На откровенную усмешку лесовода Пронька Жиган с превосходством заметил, кивнув на дверь:

— Чудак он у нас. К тому же в голове безграмотность, и жадность заела, — из-за этого костюм содержит в нищенском состоянии.

— А дай ему триста-пятьсот рублей — приоденется, и не узнаешь, — усмехнулся Вершинин, не веря, однако, что подобное преображение наступит.

— Еще бы, — охотно подхватил Жиган. — Деньги — сила… Некоторые — и таких не мало — в деньгах не чают души. Примерно, тот же Платон: дай ему тыщу аль две, задохнется от радости и скажет: «Нет ли еще?..»

Пронька Жиган помолчал, оглядел стены, книжные полки, продолжая стоять у порога, потом начал нерешительно издалека:

— Вы, Петр Николаич, человек знающий, ученый… Хочу спросить об одном дельце, зараз уж. Впрочем, пустяки все — не стоит, пожалуй, и спрашивать… В бараках у нас с воскресенья разговоры-слухи идут, а разобраться, что к чему, не умеем: разум у нас в темноту закован. — Он переминался с ноги на ногу, спрятав руки за спину, а лесовод стоял напротив него и сверху вниз выжидательно глядел ему в лицо. — Я к тому это: как, мол, теперь быть рабочему классу, то есть нам, ежели, к примеру, директор или другой кто, повыше его, силком повернет дело к высокой выработке? Непривычны мы вперегонышки играть. Пилим, как умеем, как сила берет, а кое-кому не нравятся такие темпы, против артелей началась война — за бригаду ратуют. А что делать, когда каждый сам по себе живет и свой интерес имеет? Вон Сажин… и пилу-то держать не умеет, много ли с него спросишь, ежели он, можно сказать, вчера только из деревни пришел и с точки зрения пролетария на общественное дело не смотрит.

— Ты о чем спрашиваешь-то? — остановил его Вершинин.

— А вот о чем… Мы стараемся, ежели принять во внимание другие артели, но все-таки Бережнов недоволен: позавчера Коробову Семену обидное замечание сделал, как нашему старшому. Дыма без огня не бывает. Вот некоторые и сомневаются. Вдруг нам скажут: «Сгибайся ниже, пили расторопнее, с утра до темна ликвидируй прорыв, а насчет расценок не заикайся, прибавки не спрашивай…» Я так полагаю: если заставят помогать общему делу даром — рабочие обидятся.

Вершинин сделал резкое, нетерпеливое движение рукой и даже поморщился:

— Сплетни это. Пустые, вредные разговоры. Болтают много, да мало работают. Торчат в делянке целый день, а проверишь выработку — пять-шесть кубометров. Стыд ведь, в самом деле!.. Рыхлый у нас рабочий день, — сжимать надо. Бережнов прав.

— Это правильно, — соглашался Пронька, — только… начнут день сжимать, как бы самого-то человека не прижали по забывчивости или по ошибке. А от этой жесткости может получиться среди рабочих раскол, ослабление дисциплины, упадок выработки и прочее… Так как — деляночку-то? — собираясь уходить, спросил он. — Дадите или откажете?

— А почему до сих пор ваша артель на бригадное положение не переходит? Чего ждете?

— Да как вам сказать… Все думаем да советуемся, как лучше, как поспособнее… С такими, как Платон, повозишься…

Вершинин дал обещание перевести артель Коробова в делянку хорошего товарного леса, как только закончат прежнюю, а выпроводив парня, подумал не без осуждения: «Вот она, хваленая артель».

…Платон Сажин спешил обратно. У лесного склада он почти налетел на Проньку, шедшего по улице поселка.

— Кончили уж? Запоздал я? Опять неудача… Тьфу!

— Да ты что нынче разб е гался? — нешибко толкнул его Пронька в грудь, не ответив на вопрос. — Очумел совсем.

Тот огрызнулся сердито:

— Побегаешь тут, коли…

— Коли что? — насмешливо спросил Пронька, угадывая, что пропажа нашлась.

— Ничего. Кровную денежку жаль ведь.

— Ты нашел же?

— Понимаешь, в кармане застряла… Узкий он у меня, глубокий… Ну, и того… Я так и знал… — Сажин передохнул и еще раз ощупал карман. — Как Вершинин-то, не согласился?

— Насилу уломал я его. Заартачился было, интеллигентная кость, а потом согнулся.

— Ну слава богу, теперь отдышимся. — И Платон взглянул на Проньку благодарными глазами: — Кабы не ты, Прокофий, не видать бы нам хорошей делянки.

Боковая комната конторы, отгороженная дощатыми переборками, глядела итальянским окном на восток. Тускло пестрели на стенах плакаты, диаграммы, графики; в углах еще было темно — ночь уходила неторопливо. Круглые стенные часы пробили восемь, а лесовод Ефрем Герасимович Сотин уже был в конторе.

В окно виднелась кривая широкая улица Вьяса, кое-где высились на ней, между изб в проулках, одинокие старые, заиндевелые сосны. Над темными лесами дрожал на востоке ярко-розовый полог небес. Проснувшийся поселок дымил, дымилась неподалеку деревня Вариха, белые пушистые столбики дыма из труб прямо тянулись вверх.

Мимо конторы шла небольшая ватажка школьников с сумками, поталкивая друг друга с дороги. Заметив их в окно, Сотин провожал взглядом, пока не повернули в проулок, и опять склонился над бумагами. Документов на подотчетные израсходованные суммы скопилось к этому дню много, и следовало перед отъездом сдать их бухгалтеру. Потом разыскал рабочий чертеж Ольховской эстакады, сделанный Вершининым.

Погрузочную эстакаду намечали построить еще летом, врыли там и столбы, но пришлось отложить до зимы. Сотин мог теперь воспользоваться готовым чертежом, чтобы не тратить бесполезно времени. Желтую маслянистую кальку он рассматривал долго, проверял размеры, — и тут обнаружилась небольшая, очевидно случайная, ошибка в расчетах: высота эстакады оказывалась больше высоты колеса телеги на десять сантиметров, — стало быть, при навалке бревен неминуем сильный удар, отчего оси телег могут ломаться.

«Не внести ли поправку? — раздумывал Сотин. — Впрочем, запас нужен для того, чтобы бревном не задевали обод колеса. Там, на месте, прикину, как лучше». — И кальку положил в портфель.

Стали собираться сотрудники, Петр Николаевич Вершинин появился ровно в девять; был он сегодня вымыт и свеж, словно только из бани и парикмахерской.

— Ты — уже, Ефрем Герасимыч? — спросил он, по-приятельски пожимая руку Сотину.

— Да, завтра выезжаю на ставеж.

— Ну что ж, добрый путь. Там, в папке, чертеж мой, — возьми, если нужен. Заодно уж обе Ольховки обследуешь?

— Придется… Дней на десяток делов. — Рябое лицо его с родинкой над левой бровью было озабоченным, усталым; почти больным казался нынче этот, обычно энергичный Сотин.