Петр Смычагин - Тихий гром. Книга третья

— Недавно. А вас зачем принесло?

— Нас родной батюшка пропер сюда, во грехах покаяться, — пояснил Назарка, — потому как наделали мы их множество!

— Ну вот, а меня родной дедушка послал.

— Ваших-то никого с тобой нет? — спросил Назарка.

— Нету. Вчерась все отмолились, а я не поехал.

— Ну, вот и наши все отмолились, а нас одних, сиротинок, отправили, — трещал Назарка. — Зайдем, что ль, во храм-то?

Дверь была распахнута настежь, туда и сюда бесперечь сновали люди. Несмотря на пасхальные дни, народу в церкви было негусто. С амвона поп читал проповедь. Но это был другой священник, не отец Василий. Мочальная седая борода и сивые, редкие, длинные волосы. Очки в серебряной оправе на хрящеватом носу. Голос у него скорбно дрожал и срывался.

— Батюшку-то, как зовут? — спросил Назарка у ближайшей старушки.

— Отец Сергий, — проскрипела та в ответ.

А с амвона неслись жгучие слова проповеди:

— …И Христос проповедует свободу, равенство и братство не одной какой-либо группе людей, отдавая предпочтение тому или иному классу общества, а вещает истины всем без различия…

И в этом вся сила обаяния учения Христа в противовес подделывающемуся под Евангелие учению земному о счастье всех людей. Счастье так заманчиво, к нему так жадно протягиваются со всех сторон руки, но обычно люди не ищут внутреннего содержания, их манит только самое слово «счастье» и возможность ощутить сытость и довольство, хотя бы на трупах своих ближних; в такой кровавой борьбе за такое счастье совершенно отсутствует сознательное отношение к смыслу бытия…

Свобода себялюбивого «я» освобождает человека от всяких размышлений и разрешает, не задумываясь, подвергать огню и мечу все, что составляет преграду к удовлетворению чисто животных инстинктов. Отсюда угнетение богатыми классами бедного люда, отсюда ненависть низших слоев общества к высшим, ибо во взаимоотношениях людей нет другого содержания, как только выгода, хотя бы и высшего порядка…

И вот, переживая все ужасы наших дней, мы все убедились, что свобода стоит ровно столько, сколько стоит находящийся в центре ея человек, и что свобода может не только уподобиться деспотизму, но и превзойти его. Всю гибельность власти такой свободы над человечеством сознавали лучшие умы седой древности, для них было ясно, что должна прийти другая, действительная свобода, и эту свободу принесет на землю мессия…

— Ну, хватит тебе бубнить-то! — заорал от входа Ипат. — Тут исповедаться никакого терпения нету, а он бубнит и бубнит.

Старухи и старики заоглядывались на него, зашикали, а Ипат, как ни в чем не бывало, достал из портсигара папироску и подпалил зажигалкой.

— В наше время, — продолжал батюшка, — праздник воспоминания рождества Христова приобретает особое значение: о спасителе сугубо вспомнят верующие, протянутся к Евангелию душа и рука неверующего. И снизойди к нашей немощи, господи, проясни наше сознание, дай нам познать твою истину и сделай нас свободными! Аминь!

— Ну, пошли! — позвал Назарка.

— Вы чего, правда, что ль, исповедаться собрались? — удивился Ипат, потягивая из папироски.

— А ты? — спросил Василий.

— Да пошел он к черту, долгогривый!

— Ну и оставайся со своими грехами, — зубоскалил Назарка, — а мы пойдем.

Он подхватил Василия под руку и потащил вперед. Желающих покаяться грешников возле аналоя почти не было. Одного батюшка уже исповедовал, да еще стояла тут немолодая женщина.

— Я вот за этой бабой пойду, — сказал Назарка, — а ты уж за мной.

— Иди, иди, — согласился Василий, — а я погожу…

Когда поп накрыл покрывалом Назарку и стал выспрашивать о грехах, тот без разбору отвечал: «Грешен», а священник неустанно твердил: «Бог простит». Стоя на коленях, Назарка увидел свесившуюся цепочку из часового кармана батюшкиных брюк. Часы он немедленно вытянул, а заодно из другого кармана умыкнул зеленую тетрадку.

Покончив с грехами, поп снял покрывало, а поднявшийся грешник не уходил от него, строя страдальческие гримасы.

— Есть у меня еще один грешок, — запинаясь, но громко говорил Назарка так, чтобы и Василий слышал, — да признаться-то боюсь… Расскажешь ты всем, а мне потом плохо будет…

— Да что ты, что ты, чадо Христово! — пылко возразил батюшка, потрясая серебряной россыпью волос на ризе. — Ведь за разглашение тайны исповеди священнику на том свете вечно язык пилой отпиливать станут! Могу ли я обречь себя на такую кару?

— Ну, коль так, — приободрился грешник, — пожалуй что, и признаюсь…

— Так в чем же твой грех, раб божий?

— Да часы я украл, батюшка…

— Бог простит, — успокоил поп и сам успокоился, потому как раньше он спрашивал и про убийства, и про тайные собрания, и про грабежи, и даже про заговоры против правительства. И Назарка безотказно признавал свой грех во всем. А тут всего лишь какие-то часы!

Василий нырнул под покрывало к батюшке, а Назарка, отойдя шага на три, опустил часы в нагрудный карман пиджака и цепочку, на вид повесил. А сам между тем занялся батюшкиной тетрадкой, обнаружив в ней дневниковые записи:

«3 марта 1917 г. Получилось известие о перевороте. Почему-то припомнилось выражение Достоевского: «Кто теряет своих богов, тот теряет все».

12. Начались выборы в разные комитеты, управы. С каждой почтой — масса социалистической литературы, злобной, развращающей.

15. Рубят у причта остатки кустов, зарослей. Рубят на дрова. «Наше», «Все наше», «Мы»…

17. Запрещение возить удобрение на поля.

24. На исповеди солдаты, бежавшие с фронта, ведут себя безобразно. В четверг в дом вошла кучка парней: «Ключи нам церковные, трезвонить». В колокольне устроили пляску. Сема Рябой играл на гармонии. Возвращаясь с вечеринок, поют около моего дома: «Ах ты, диакон пресвятой, что ты делал на святой…» Дальше невозможное сквернословие.

1917 г. 18 апреля. Валом валят в деревни солдаты с фронта. Карты, самогонка. Проповеди в храме встречаются смехом, злобой, угрозами…»

На исповедь больше никого не было. Проводив Василия, батюшка решил взглянуть на часы — на обед был он приглашен к зятю Красовскому, не опоздать бы! Сунулся в карман — часов-то нет! Глянул через аналой, а цепочка его красуется на груди грешника. Приподняв повыше ризу, шагнул батюшка к нему. А Назарка, мгновенно, сунув тетрадь в карман, по-страшному выкатил глаза, сильно высунул язык и, держа его за кончик левой рукой, правой стал показывать, как священнику станут пилить его за разглашение тайны исповеди.

Поп остолбенело таращился на грешника. Тетрадки своей, видимо, он пока не хватился. Василий хохотал открыто, а толпившиеся тут люди ничего не поняли. Назарка же, припугнув священника непрощеным грехом, поклонился ему низко и сказал: