Петр Смычагин - Тихий гром. Книга третья

— А когда газетка-то напечатана, сказано тама? — спросил он.

— Двадцать третьего апреля, — сообщил Степка, недовольный тем что дед отвлекает от главного.

Но и дальше чтение шло у них медленно, потому как дед то и дело прерывал Степку, либо заставляя повторить фразу, либо пускаясь в рассуждения. Часа через два одолели они статью.

— «Труженики! Собирайтесь под алые знамена революции! Становитесь в ряды борцов за светлое дело свободы!» — закончил чтец.

— Ишь ты, «труженики», к нам это обращение-то, — заметил дед. — Ну, а еще чего там прописывают?

— Да тут вот говорится, что Первого мая в городу митинг будет.

— А чего эт такое — митинг?

— Ну, собрание на улице или на площади, как тут вот сказано, — пояснил Степка в меру своих знаний, пополняющихся в то время ежедневно. Да и совместное с дедом чтение помогло парню понять многое. Оказывается, слепой этот дед умел видеть больше иных зрячих.

Порассуждать же им вдоволь не удалось. В калитку влезла бабка Пигаска, поздоровалась издали и, остановясь посреди двора, полезла в карман своей необъятной юбки за табакеркой. Тряхнула на сухую темную ладошку, и с нее щепотью заложила в нос.

— Чего ж ты молчишь-то, баушка? — не выдержал Михайла. — Какая нужда загнала?

Пигаска прочихалась, нос вытерла изнанкой подола и завела сердито:

— Кабы своя нужда-то, Михайла Ионыч, — ходила бы, ладно уж, а то полхутора облетела, за что про что, дура старая!

— Ну и сидела бы дома, коль так.

— Сусед мой, Кирилл Платоныч, на тот свет засбиралси. А грехов, знать, наплодил столь, что его и земля-то не примает, ирода. Исповедаться перед всеми хочет, кому напакостил за жисть свою поганую. Тогда, может, без грехов-то легче в землю войдет, примет она его, матушка, удостоит.

— Да у нас и сходить-то некому, — раздумчиво сказал дед, — все ведь работают.

— Ну, пойдете ли, нет ли — было бы сказано. Из других дворов тоже не бросились… Василиса упросила сходить, а я, дура, и кинулась, как молоденькая… Ну, бывай-те здоровы! Скорей бы кости свои до места дотащить.

Пигаска ушла, а дед что-то поперебирал в уме, подумал и объявил:

— А своди-ка мине к ему, Степушка!

— Да чего тебе там делать? — вознегодовал парень. Тут свободный день выдался, потому как Василий за него в поле поехал, и хотелось от деда поскорее освободиться да по своим делам холостяцким вдариться.

— Надоть, Степа, взглянуть на его надоть.

— Да как же ты глядеть-то станешь?

— Погляжу, погляжу, — молвил дед, поспешно прилаживая последнюю бляшку к наборной шлее.

Сперва дед мирился со Степкиной скоростью, часто швыркал опорками по спуску, по плотине хорошо двигался, а на подъеме забастовал:

— Чего ж ты прешь-то мине, как на пожар!.. Успеется, небось… Не помрет он без покаяния, мошенник…

— Да кому он нужен теперь, дохлый-то? — сказал внук, резко сбавляя ход.

— Э-эх ты! А здоровый и вовсе не нужен был… да вот… послал его бог на наши головы, терпели…

Во дворе, уже на подходе к невысокому крылечку, в нос ударил смердящий дух. В сенцах он усилился, в прихожей еще сгустился. Тут никого не было, и они сразу прошли в горницу, где вовсе дышать невозможно было. Не помогало даже открытое в палисадник окно.

— Мир дому этому, — с придыханием вымолвил дед, и Степка отметил для себя, что никогда раньше не слышал от него такого приветствия.

Василиса, пришибленная и почерневшая, поднялась с деревянного диванчика, поздоровалась, пригласила садиться. Покаянно угнув голову, прикрыла рот концом платка и, подтолкнув сынишку, вышла с ним в прихожую.

Но Степка этого даже не заметил. Как увидел Кирилла Степановича — ободрало морозом спину. Если б не знал он, кто тут лежит, ни за что не признал бы этого человека. Весь он зарос косматыми сивыми волосами, сиротливо торчал желто-восковой, острый, раздвоенный на кончике нос. На лбу и лице желтизна сгустилась, и по ней в беспорядке зияли мерзкие бурые пятна, словно горохом кто-то бросил в него. Веки обтянулись и глубоко провалились в глазницах, а на дне этих ям страшно двигались такие же темные пятна, как и на лбу, только покрупнее.

Казалось, что лежит одна голова, без туловища, потому как оно, прикрытое тонким синим покрывалом, почти не возвышалось над постелью и пугало своей мертвенной неподвижностью.

— Прости… мине, дедушка, — загробным, совсем не похожим на свой, голосом простонал Кирилл. — И все… простите… Я ведь… у вас…

— Бог простит, — грубо прервал его дед, — а мы давно простили, как пакостить перестал.

— …И быков… и Мухортиху…

— Да не сказывай ты, — опять оборвал его дед, — и без тибе все знаем… Эт ведь такие вот, как ты, хитрые да поганые думают, что они умнейши всех, что люди глупые — не видют и не догадываются об делах ваших грешных. Нет, не хитростью жил ты, Кирилла, нахальством. А народ, он совестливый, он, как бог, все видит, да не скоро скажет… Теперь вот, видишь, никто к тибе не пришел и не придет…

— Понял я, дедушка… все понял…

— Да кому ж она нужна теперь эта твоя понятия? В могилу тибе закопать и то никто не придет. Ты ведь всю жизню честил нас чертомелями, землероями да мурашами. Мураши эти мир хлебушком потчевают. А ты кого за всю жизню порадовал? Ты ведь, как вша зловредная, готовую кровушку пил. А мог бы работать.

Запавшие глаза у Кирилла повлажнели.

— Прости… дедушка! — снова взмолился он. — Руки бы… я на сибе наложил… да и на то… сил нету.

Дед ничего ему не ответил, поднялся с диванчика и храбро двинулся на голос.

— А ну-к, обгляжу я тибе, — сказал он, подходя к кровати и ставя возле нее свой костыль. — Каков ты ерой типерича.

Ощупав голову, лоб, глазницы, нос, бороду, Михайла удивился:

— Ох, зарос-то ведь до чего! Пуще мине, никак.

Тонкое покрывало не мешало ему ощупать грудь, руки, живот, ноги. Так что теперь дед «увидел» едва ли не больше, чем глазастый Степка. Зловредный дух мутил парня, и он готов был выскочить из избы, боясь, что вот-вот стошнит его тут.

— Эх, Кирилла, Кирилла! — закончив осмотр, возгласил дед. — Не мать могилу-то тебе рыла: своими руками выкопал, стервец. Годков хоть на пять бы раньше ум-то к тебе воротилси. Сынок, глядишь, и взрос бы без сиротства… Пойдем отседова, Степа.

Степка с готовностью подскочил, взял деда под руку и повел прочь. А Михайла на выходе из избы еще добавил:

— Не дай бог никому такого мужа и отца.

Вечером на семейном совете обговорили все окончательно. Завтра ехать Василию в город да повенчаться там со своей суженой без лишнего шуму, без лишних глаз. Ну, погостит там денечка два. Первого мая Виктор Иванович просил на митинге там побывать — пусть побывают, а к вечеру — домой. Приедут сразу в Макарову избу, там и жить станут.