Петр Смычагин - Тихий гром. Книга третья

— Он самый, — пропела в ответ Дарья. — Любит он ее, вашу Катю, вот и нашел. Со дна моря достал!

— А ведь как я хотела, — всхлипывала Полина, — как хотела, чтобы Вася-то к ей посватался. Видела и сердцем чуяла, что тянутся они друг к дружке. Дак ведь этот ирод взял да толкнул ее вон к Кузьке…

— Ну, чего было, то прошло, — не очень сердито оправдывался Прошечка. — Я у Захара Палкина, большой клин брал в ентот год почти что за половинную цену.

Разговор тут пошел всякий, но удивительно было, что Прошечка не спорил, не возражал против сказанного, а принял все как должное. Когда же доканчивали они вторую бутылку, и вовсе сделался он каким-то смешным, на малого ребенка похожим.

Ждала. Ох, как ждала Катерина своего Васю. Как бы опять чего не случилось. Отчетливо, до мельчайших подробностей помнила она тот первый раз, когда так же вот договорились, и Вася готов был даже деда ослушаться, ежели не согласится, но забрать ее отсюда в любом случае. Вроде бы никаких преград не осталось на их пути к объединению.

Нашлась непреодолимая преграда — война грянула! И ведь уехал-то он тогда всего на два-три денька. Теперь нет его целую неделю, а время такое ненадежное! Неотступно сидела она у окна и редко на вязанье оглядывалась — улицу под прицелом держала. Довязать оставалось ей последний воротничок, а вернее, уголок один. Да и унести бы сразу: неловко при Васе в тот дом развеселый наведаться.

Свечерело уже. В избушке у них совсем темно стало. Собралась Катерина скорехонько и Ефимье наказала:

— Я вот заказ отнесу недалечко и тут же ворочусь. Так и скажи, ежели Вася приедет.

Тепло стало, сухо. Бежала она в одном платьишке с небольшим свертком по Малоказарменскому переулку. Предосторожность свою позабыла и, угнув голову, неслась по той стороне, где стоял развеселый дом. В крылечко уперлась, наверх взглянула — фонарь-то горит на этот раз. И музыка там играет. Поднялась на две ступеньки, заглянула в щелку между косяком и портьерой — гости там, и дым коромыслом. Только перешагни порог — живо в лапы какому-нибудь зверю угодишь.

Соскочила со ступеньки и — ходу. Но не успела отойти и двадцати саженей, как сзади с диким треском распахнулась дверь под тем фонарем, с шумом вырвались люди, и кто-то истошно закричал:

— Заре-езалии! Человека зарезали!

Люди побежали в разные стороны, они ругались матерно, поминали проституток и, слышно было, бегом топали по улице. А сзади кто-то кричал:

— Выводи лошадей! Лошадей выводи, догоним!

На улице еще встречалось немало людей, многих Катерина обогнала и, перевалив Нижегородскую, сдержала себя изо всех сил, пошла неторопливым шагом, чтобы не привлекать к себе внимание. Ее обогнала тройка буланых коней, запряженных в тарантас, и круто свернула по Гимназической влево, на выезд из города.

Как ни старалась Катерина сдерживать шаг, все равно выходило скоро — словно бы нес ее над землей кто-то. У ворот своих оглянулась туда и сюда — тройка уже в темноте скрылась. Распахнула избяную дверь — и все поняла сразу.

— Ты? — спросила она Нюру.

— Я… Спрячь меня, пожалуйста!

— Да кто ж она такая? — возмутилась Ефимья. — Сказала, что Катю подождет, а теперь еще спрятать ее велит.

— Ладноть, баушка, погоди: все объяснится. А спрятать-то ее надоть, да получше.

Она бросила сверток с вязаньем на стол, сунула руку в печную трубу и принялась мазать сажей Нюре лицо. Та не сопротивлялась.

— Платье-то скинь да мое, старенькое, надень, — приказала Катерина. — Платком подвяжись пострашнее и — на печку. Может, за глупенькую сойдешь.

— Господи, — ахнула бабка, со страхом глядя на нагую Нюру, — да она и без исподницы, голехонька!

— Не успела, небось, надеть-то? — спросила Катерина.

— Да сбросила я ее, — как во сне, тупо говорила Нюра, дрожа в ознобе, — в кровище все было. Он ведь… пока подыхал… едва не придушил меня.

— А как же тебе сбежать-то удалось? — допытывалась Катерина, когда уже Нюра, обряженная по-новому, сидела на печи. — Народу кругом пропасть.

— До потемок продержала я его у себя, — поясняла Нюра. — Ой, озябла!.. А номер-то изнутри закрывается… Не закричал он, только выдох из него вырвался… В окно я выскочила… Во дворе-то с той стороны всегда пусто… Все я раньше обдумала и дорожку себе приготовила… Двора за два по задам отбежала да в кизяках в чьих-то, наверно, целый час просидела, дура… Надо было пораньше уйти оттуда… А тут вот, как подходила… к вам, тогда и шум в той стороне услышала… Хватились, значит.

— На-ка вот выпей, — подала ей Катерина чуть неполный стакан водки, — да огурчиком закуси… И спи… Все-все пей! Через силу пей!.. Да как же не встрелась ты мне?

— А я… — задыхаясь от выпитого и с треском кусая огурец, говорила Нюра, — я ведь не по этому переулку-то шла… я на Пироговский выбралась… По нему до Гимназической дошла… Там и народу-то почти не было… Женщина встретилась да парень с девчонкой…

— Ну все, спи, — велела Катерина. — Не догадаются они, что ты здесь. В Кочкарь его Гаврила вроде бы кинулси… На той же тройке приезжал, на какой тебя подхватил, на буланой!

Имя Самоедова не произносили они, словно все еще довлел над миром несчастных этот злодей. Упомянув буланую тройку, прикусила Катерина язык: откуда вроде бы знать ей, на какой тройке впервые подхватили Нюру между Прийском и Кочкарем? Но никто внимания на это не обратил. Нюра, кажется, задремала.

Изо всех этих разговоров бабка поняла главное, а когда упомянули Кочкарь, и об остальном догадалась.

— Самого Самоедова, что ль? — спросила она, понизив голос.

— Его самого.

— Ну, слава те, господи, — перекрестилась Ефимья, — на одного паскудника убавилось. Проходу ведь никому не давал, как есть над всеми галился. И никакой власти над им не было.

— Тише, баушка, Нюра-то забылась вроде. Хоть бы уснула покрепче. Туши лампу да спать ложиться станем. Ведь покойнее будет.

— А жить-то она так и будет на печке, что ль? — опасливо спросила бабка, погасив свет и взбираясь на печь.

— Что ты, баушка, что ты! — успокоила ее Катерина. — Вот как Вася приедет, и чего-нибудь да придумаем обязательно!

Бабку она успокоила, а сама до утра глаз не сомкнула. Нюра то и дело вскрикивала во сне, бредила и лишь за полночь притихла, совсем успокоилась. А Катерину терзал неотступный вопрос: как же быть? Как можно глядеть в глаза любимому, скрывая от него что-то постыдное? До этого случая с Нюрой как-то улеглось все в памяти, стерлось и не мучило так.

А теперь, чтобы помочь Нюре, надо рассказать о ней все. Тогда Вася непременно согласится помочь ей. А о себе умолчать? И мучиться потом всю жизнь? Но вдруг он отвернется от нее, узнав о бесстыдном танце на базаре?.. Страшно!.. И где же взять сил на такое признание?.. Может быть, лучше умолчать? А ежели видел ее кто-то из знакомых на том базаре?!