Петр Смычагин - Тихий гром. Книга третья

— Слышь, Вася, а ведь придется туда заглянуть. Погибнет отец, ежели там он.

— Придется, — согласился Василий, — во имя спасения раба божия Леонтия. Слабинка-то у его к этому добру великая, а силенок маловато.

Гаврюха тем временем пытался проникнуть в склад. Но, поскольку его здорово раскачивало, а люди возле дверей клубились, как пчелы возле летка в погожий день, то ничего у него не получалось. Отошел к окну, выломил кусок рамы и снова двинулся на прорыв. Не успел Григорий, подбежав сзади, выхватить палку, а Гаврюха лупанул ею какого-то мужика. Тот устоял. Палку-то вырвал да и хряпнул по голове налетчику — свалился Гаврюха.

Оттащили его ребята в сторону. А в проходе лежала какая-то баба с завернутым на голове подолом. Наискосок через нее — бесчувственный мужик. И тут еще двое валялись. Кто перешагивал, а кто прямо на них и ступал. Пришлось расчистить проход. Под ногами не то вино красное, не то кровь, стекло хрустит.

— Пособите кто-нибудь! — кричал Василий. — Что же вы совсем, что ль, обезумели?!

Но его никто не слышал.

Внутри было еще страшнее. Там пили по-всякому, пытались наливать в свои посудины. Рекой лилось белое и красное под ноги. Стеклянные четверти к тому времени, видать, растащили, побили и выпили. Теперь, как шмели, жужжали и кружились возле бочек. Из дальнего угла резко шибануло в нос денатуратом. Всюду в закоулках валялись люди. Живые они или погибли — никому до того дела нет.

Леонтия нашли они под пустой бочкой. На спине он лежал. А неподалеку возился, как жук в назьме, Филипп Мослов. Он скребся руками, пытаясь выбраться из винной лужи и то и дело тыкался в нее носом.

Пока вытащили их на полянку да склали рядком с Гаврюхой, и сами стали похожими на некрасивую эту публику — измазались, промокли. Василий, хватившись, отстегнул свои награды и сунул в карман, чтоб не позориться.

— Ну, брат, такого и на фронте повидать не доводилось! — сказал он, рукавом вытирая со лба пот. — Давай, Гриша, лети за подводой, покараулю я их, да хоть обсохнут чуток после купания.

— А если б на фронте напоить людей до такой точки, чего б там было? — ужаснулся Григорий. — Давай, Вася, закурим сперва. Мутит со всего этого.

Солнце давно перевалило полуденную точку и падало к закату, но было еще жарко. К тому же в воздухе висело омерзительное марево смешанных испарений пролитого вина, водки, спирта.

В этом же квартале переулка Васильевского стоял универсальный магазин купца Валеева. В нем тоже разбили окна, и черносотенные агитаторы, неутомимо продолжавшие свое дело, звали туда обезумевших людей, но, кажется, никто не пошел.

На винных складах государственной монополии, расположенных между Малоказарменским и Пироговским переулками, творилось то же самое, только с большим размахом. На винных складах купцов Зарубина и Лебедева — тоже грабили. И в городе не было силы, способной утихомирить этот вселенский разгул.

Единственно, кто мог бы спасти положение, это солдат с ружьем. А его не было. Многие солдаты 131-го полка, принимавшие участие в митинге, тоже успели причаститься этой отравой. Командиры во главе трезвых нарядов вылавливали по городу однополчан. Во многих местах между пьяными солдатами и пьяными же казаками произошли вооруженные столкновения.

Чтобы не допустить еще больших несчастий, казачьи сотни пришлось отвести к ночи в загородный летний лагерь. А собранных солдат держали в казармах.

Федич и его боевые товарищи метались в поисках выхода, но ничего предпринять не могли. Вечером пришлось по телефону просить помощи из Челябинска. Всю ночь в городе властвовала разбушевавшаяся анархия, подогреваемая черносотенцами. Монопольные склады — умышленно или случайно — были подожжены. Спирт в бочках моментально вспыхнул.

Снова гремел колокольный набат. Сюда примчались пожарные части, но укротить огонь они не смогли, а лишь успели спустить остатки спирта по водосточной канаве в речку. Пламя охватило все здание, однако и оно не остановило грабежа. Осатаневшие мародеры слетались на огонь, как ночные бабочки. Не щадя себя, они умудрялись доставать водку и тащили ее в чем попало.

Лишь на следующее утро, когда из Челябинска прибыла рота революционных солдат, им с местными дружинниками удалось организовать крепкое оцепление «горячих точек». Разгул сразу пошел на убыль, и уже к середине дня в городе установилось какое-то подобие законности. Кое-кого из черносотенцев арестовали, остатки спиртоводочных запасов пришлось уничтожить.

Только на третьи сутки все окончательно улеглось, успокоилось. Будто зверски хулиганствовавший великан устал, наконец, и забылся в тяжелом похмельном сне.

— Да что ж эт за наказание такое, господи! — слезно причитала Катерина, встречая подводу с пострадавшими. — Как с войны, возами упокойников везут!

— А там и есть война, да еще поганая! — сердито отозвался Григорий. — Отворяй вороты!

— Аль живы они еще? — суетилась потом во дворе Катя.

— Кум Гаврюха поскрипывает вроде. И то хорошо, что какой-то мужик успокоил его палкой, — невесело пояснил Василий. — А эти совсем плохи… Чем-то бы надо им пособить… А чем?

— Господи, Вася! Да ведь ноничка вечером дома нас ждут!

— Ждут, — горько подтвердил Василий, — а их не бросишь. Да и мы с Гришей, как из помойки вынутые, в самый раз за свадебный стол садиться.

В эту ночь ребятам снова не удалось поспать. Не спали и женщины. Презрев свои старческие немощи, Ефимья до полуночи бегала по знакомым и незнакомым домам, добывая молока. А поскольку молоком отпаивали многих, то найти его было непросто. Выпрашивала Христа ради. Боясь разгула, обыватели еще днем затворились на все запоры, и достучаться до них не всюду удавалось.

Катерина с яростью отстирывала солдатские гимнастерки и брюки, сушила их, гладила. И все это успевалось между делом, потому как возле пьяных мужиков хватило работы всем. Рану Гаврюхе промыли, перевязали, напоили его молоком и спать уложили во дворе на старых досках. Филипп оказался покрепче и молча сносил муки.

Всю шлыковскую телегу изгадили они. А Леонтий трудно приходил в себя — корчило его, косоротило, гнуло. Сначала и молока проглотить не мог. Тоже, видать, как и Филипп, хватил он денатурата. Потом, как начал приходить в чувство, кричал блаженно:

— Ма-анюшка, да чего ж я с собой наделал!.. Помру ведь я… Ой, помру окончательно!.. Была бы ты тута, дак хоть набила бы мине… все бы полекше стало…

За полночь опять грохнул набатный трезвон, возвещая о пожаре складов. Вскоре со стороны Уя и Пироговского переулка поднялось зловещее зарево. Даже у Ефимьи во дворе светлее стало. Приглушенные расстоянием, доносились оттуда дикие вопли. Казалось, конца не будет этим страшным суткам, кои для немалого числа людей оказались последними.