Владимир Ханжин - Красногрудая птица снегирь

Он спустился с крыльца и пошел не по аллее, которая вела к воротам и на которую Злата наверняка смотрела, а в сторону от аллеи, возле стены, — так он не был виден из окна. Пирогов чувствовал, что был бы просто не в силах изобразить улыбку, если бы пришлось с аллеи посмотреть на окно и помахать жене рукой.

«Одно к одному…» — услышал он вдруг и тотчас же понял, что сам произнес это. Механически произнес вслух фразу, которую бог знает сколько раз мысленно, а возможно, вот так же, вслух, произносил в эти дни. «Одно к одному…» К тому, что случилось с ним самим — снова была комиссия, и его полуавтомат снова не приняли, хотя за все годы работы над этим изобретением Пирогов никогда не был столь неколебимо уверен в успехе, — к тому, что случилось с ним самим, добавилось еще более страшное — внезапно обнаруженная опаснейшая болезнь жены.

«Одно к одному. Одно к одному…»

Свою беду он скрыл от Златы. Она спросила в записке, была ли комиссия, и он ответил, что нет, не была, специалисты из управления дороги не смогли приехать, заняты, и все на время откладывается.

Он ничего не ел сегодня, даже утром, перед работой, и, придя домой из больницы, сварил картошки. Вид еды вызывал отвращение. Не притронувшись к ней, Пирогов ходил по кухне и курил, курил. Пощипывало сердце, и не кончалось ощущение тошноты, делавшееся сильнее, противнее, когда он останавливался или, тем более, садился.

В комнате зазвонил телефон. Скорее всего звонили из цеха. Старший мастер.

Так и оказалось.

— Вы дома, Олег Афанасьевич? Я насчет вагоноверта — опять у нас хомут.

«Хомут» значит неполадка. Неверно смонтировали — нахомутали.

Старший мастер умолк выжидательно. В другое время Пирогов ответил бы, что тотчас же едет в депо, хоть и конец рабочего дня и конец недели, — ждите! В другое время он вообще не стал бы заходить домой, поехал бы из больницы в депо.

Сейчас сказал:

— Ладно, разберемся в понедельник.

Не лучшее решение. В цехе уже все знали о странной выходке комиссии; настроение, особенно у конструкторов, было препаршивое. Самая что ни есть черная меланхолия. Пирогов велел всем переключиться на вагоноверт, о полуавтомате не говорить, не вспоминать. Поручил старшему мастеру следить за этим. А теперь вот обрекал конструкторов на бездействие: они, видать, уже отчаялись найти, где «хомут», — иначе не было бы этого звонка — и снова начнут мусолить в разговорах историю с комиссией.

Старший мастер не клал трубку.

— До понедельника! — сказал Пирогов. Предотвратил вопросы о жене.

Телефон стоял в той комнате, где Пирогов работал, когда был дома. На кульмане развернутая схема полуавтомата; модели, макеты его узлов на столе, на подоконнике… Пирогов поспешил вернуться на кухню, чтобы не видеть всего этого.

Черт знает как планируют проектировщики! В иных домах кухня хозяйке, что называется, в бедрах жмет, а в иных хоть танцы устраивай. У Пироговых как раз была с размахом. Пустынная сейчас, она выглядела особенно большой. Как, впрочем, и вся квартира.

«Надо, надо поесть», — подумал он. Подошел к холодильнику, чтобы достать масла. На холодильнике лежала абонементная книжка, — Злата подсчитала, сколько следует уплатить за электричество и газ. Подсчитала, а уплатить уже не успела… С тихого двора доносилось равномерное чирканье. Пирогов прислушался, посмотрел в окно. Дворничиха чиркала в садике метлой, смахивала с подсохшей аллеи черные прошлогодние листья. Земля по обе стороны аллеи была пегая. Апрельское солнце добирало с земли остатки ноздристого грязного снега и льда.

Пирогов забыл, зачем подошел к холодильнику. Вспомнив, снова приказал себе: «Надо, надо!»

Он положил в тарелку куда больше картошки, чем положил бы обычно. Зажег плиту, поставил чайник и налил заварки в глубокую, побуревшую внутри чашку, из которой уже несколько лет пил чай — крутой, крепкий — только он. Сел за стол, предвкушая не удовольствие от еды, а удовольствие от чая. Ел ложкой, чтобы поскорее покончить с картофелем. Горящая конфорка издавала за его спиной глухое ровное гудение.

Он смотрел на синий, стершийся во многих местах узор по краю тарелки, и ему вспомнилось, что это единственная уцелевшая тарелка из тех шести, которые он и Злата купили сразу же, как только поженились, — в год окончания войны. Это было не здесь, в Ручьеве, а в Старомежске. Вспомнилось, как продавщица, щупленькая девушка в черном халате и синих нарукавниках, разложила по прилавку все шесть тарелок и постукала по каждой карандашом.

И еще тогда купили мясорубку и коричневую эмалированную кастрюлю. В том же хозяйственном магазине, напротив Центрального рынка. Каменный двухэтажный дом старой постройки. Он был облицован глянцевыми плитками, белыми и голубыми. На всей улице, да, пожалуй, и во всем городе не было второго такого нарядного дома; в нем еще до революции торговал посудой и всякими хозяйственными изделиями какой-то купец.

Мимо него Пирогов ходил в вечерний техникум. Наверное, еще и потому так хорошо запомнил тот дом. Поламывало ноги — за день составитель поездов Пирогов проделывал по станции с полсотни километров.

Злата настояла, чтобы он поступил в техникум. Хотела даже, чтобы он пошел на дневное отделение, но тут уж Пирогов взбунтовался. Он не мог допустить, чтобы они жили на одну ее зарплату да на мизерную стипендию в то полуголодное послевоенное время.

Они приехали в Старомежск со строительства грандиозного моста — стратегического объекта военного времени. Сняли шестиметровую комнатушку у женщины, которая и сама не была владелицей дома — в войну эвакуировалась и арендовала дом у хозяев, уехавших на Дальний Восток на заработки. Она предоставила молодым узенькую железную кровать без сетки, положила на прутья доски. Матраца у хозяйки не нашлось, и Злата распорола старую военную шинель мужа, разгладила швы и рубцы и аккуратненько, кусок к куску, без единого зазорчика, застелила доски. Не для мягкости — для тепла. О мягкости они и не думали: в войну на фронтах привыкли ко всякому. Постельное белье — целых две смены, и одеяло у них было. Было даже что-то вроде покрывала: реденькая холстина от какого-то большого мешка вполне приятного песочного цвета. Злата выстирала ее, выгладила и, накрыв ею постель, осталась очень довольна и горда.

Они были молоды, засыпали на этих досках так крепко, что однажды Пирогов, свалившись среди ночи с кровати — она и на одного-то была узка, — ничего не почувствовал и продолжал спать на полу.

…Он отхлебнул чая, закурил и, унимая внутреннюю дрожь, еще раз перечитал записку жены. «…Напиши Баконину, ладно? Очень прошу тебя, не откладывай! Просто напиши, восстанови связь». Она знает, с какой стремительностью может развиваться ее болезнь, она торопит его, пока в состоянии проследить, послушался ли он. Немыслимо! Какой-то кошмарный сон. Не может быть! Не может же быть!