Владимир Ханжин - Красногрудая птица снегирь

Оля… Оля Зорова. Коридор управленческого общежития в Старомежске. Вадик и Оля — бегают по нему с хохотом. Оля светловолосенькая, в мать. На голове огромный розовый капроновый бант. Цветное платьице: розовый горошек по белому фону. И серый фартучек с розовой окантовкой, на кармашке вышит заяц… Вадик уже тогда отличался крепостью сложения. Он словно подчеркивал, сколь хрупка Оля. «Иван Поддубный», — говорили о нем с улыбкой. Обнимет Олю или просто возьмет ее за руку, основательный, серьезный, — снова у всех улыбка: вот это по-мужски!

Оля… Она словно бы передразнивала Пирогова, словно бы утрировала маленький дефект его речи, и совсем не выговаривала «р». Как, впрочем, и «л». Декламировала стихи про слона, которому во сне привиделись ужасные вещи. Вместо «слон» у Оли получалось «сон».

Здесь, в Ручьеве, Пирогов много слышал о ней. Еще бы: солистка в балете. А балет этот — гордость ручьевцев. Но года два назад ее имя исчезло с афиш. Говорили, что-то случилось со здоровьем.

Еще тогда, в Старомежске, она любила танцевать. Не копировать то, что танцевали взрослые на домашних вечеринках, а подражала балеринам. Крохотная девочка пыталась творить. Она импровизировала, с ходу выдумывала свое. Выразительные движения, мимика. Танец-высказывание, танец-монолог.

Оборвалась связь родителей, оборвалась дружба детей. Все кануло в прошлое. Дети росли, не встречались. И вот… Какие только неожиданности не преподносит жизнь! Там, в общежитии, Ксения, бывало, поймает Вадика в коридоре, потискает, умиленная, и скажет: «Ах ты мой зятек!..» А сейчас на́ тебе!

Сегодня поздно вечером Камышинцева ждала одна небольшая радость. Каким напряженным ни был день, он уже с утра тайно предвкушал ее — предвкушал передачу футбольного матча по телевидению. Наши играли за рубежом. С отъездом Оли в Старомежск футбол, хоккей были для Камышинцева едва ли не единственной отдушиной. Минуты, в которые он забывал о тяготах и горестях.

Идя домой, вернулся мыслями к Пирогову.

Ах, Олег, Олег, какую кривую описала твоя жизнь! И как тут опять не вспомнить Баконина. Кабы не он — права, права Ксения, — Олег ого какой бы пост сейчас занимал… А может, и нет. Может, если бы даже не встрял Баконин, Олег все равно бы в управлении не усидел.

А Злата-то! Неужели и впрямь потеряет он ее? Сделают операцию, протянет годик и…

Олег без Златы! Вообразить невозможно.

Весной сорок пятого она сама открылась ему в любви. Да еще и люди были при этом. Так вот вышло, что принародно открылась. Там, на проливе. С тех пор они вместе.

И еще: был на проливе момент, когда они оба — Камышинцев и Пирогов — приблизились к той черте, за которой кончается все. К самой кромке, самому краю… Как раз в тот день, когда Злата принародно открылась Олегу в своей любви. Как раз в тот день…

Камышинцев вышел на хорошо освещенный бульвар. Он был широк, и озаренный прожекторами Дворец культуры железнодорожников, стоявший не в ряду домов, а поперек бульвара, оставил по обе стороны от себя еще достаточно простора.

Дворец напомнил о дочери. Подумалось было: а может, не стоит сегодня показывать Ксении письмо? А то она и футбол не даст посмотреть. Но Камышинцев тотчас осадил себя: нет, решимость — это как гребень. Удалось оказаться на гребне — удержись.

Помня наказ жены, он купил в гастрономе колбасы и сыру. Возле дома глянул на окна квартиры. Одно из них рдяно светилось. Зажжен торшер, жена дома. Значит, разговор состоится… Ах, Алексей Павлович, Алексей Павлович, далеко тебе по части решимости до собственной дочери! Не монолит. Оказывается, питал-таки тайную надежду: жена придет поздно, он будет смотреть футбол, ну и все отодвинется…

Журнал, который лежал перед Ксенией на письменном столе, не отличался завлекательностью названия — «Электрическая и тепловозная тяга». Кому что. Впрочем, она не читала его сейчас, лишь склонилась к нему, стоя на коленях в кресле, опершись о стол локтями — поза, любимая ею с детства, — и неподвижно смотрела на большой настольный блокнот, по которому прошла четкая граница света, падавшего от торшера красноватым кругом.

Она давно уже стояла так вот на коленях в кресле, надвинувшись далеко на стол, склоненная над ним, и, может быть, давно уже смотрела на коричневую, сделанную под кожу обложку блокнота, не видя его.

Расставшись на Сортировке с мужем и Пироговым, Ксения вернулась в отделение и узнала: приходил Баконин. Накоротке поговорил о разных разностях, сказал, что приехал забрать родителей жены, и поспешил к старикам. Надолго ли в Ручьев? Зайдет ли в отделение снова? Где будет еще?

Приходил как раз в то время, когда ее в отделении не было. Как раз в то время!

Значит, забирает тещу и тестя. Значит, можно поздравить вас, Галина Ивановна: слепилась семья.

Галина Ивановна — жена Баконина.

Когда он получил новое назначение, Галина Ивановна осталась в Ручьеве. Минул месяц — она здесь, а он там. Три месяца — она здесь, он там. Полгода, год… Это любящий-то супруг?.. Живет как ни в чем не бывало без любимой жены. А любящая жена не едет к мужу. Не-ет, что-то у них не так. Скорее всего нет любимой жены. Любящая жена есть, а любимой нет. И семьи по сути нет… Только через полтора года она уехала к нему. Видно, как-то поладили. Смирился Баконин. Старой партийной закалки человек. Прежними категориями мыслит: никаких разводов, женился — живи. Не срамись, не марай партийной чести. А нынче за тещей и тестем приехал.

А если не за ними? Если только говорит, что за этим приехал в Ручьев?

Ощущение того, что Баконин где-то совсем рядом, ощущение его присутствия, его близости сделалось вдруг столь отчетливым и сильным, что подумалось: вот она встанет сейчас, вот пройдет несколько шагов до входной двери, распахнет ее — и он там, у двери: стоит, улыбается.

Из передней послышалось — теперь уж это не было фантазией, — как поворачивается ключ в замке. Алексей.

Войдя в комнату, он быстро глянул на стенные часы. Это не ускользнуло от обостренного взгляда Зоровой.

— Что, небось опять хоккей?

— Ну, еще не сейчас… Футбол… Все равно ты ничего не смотришь… Ужинала? Я принес.

— Сделай себе яичницу.

— А ты?

— Ладно, ладно. Иди поджарь.

Она без обиняков давала понять: хочу быть одна. Но он, постояв в нерешительности, присел на кресло.

— Тут вот какая история… В общем, на вот, прочти. От Ольки. — Он протянул ей письмо.

— Когда пришло? Я открывала ящик, ничего не было.

— Ну… ты прочти, прочти!

Она побежала взглядом по строчкам. Лицо ее сделалось алым, глаза то расширялись, то щурились в изумлении и гневе.