Владимир Ханжин - Красногрудая птица снегирь

А встретились с Вадимом в тот вечер невзначай, во Дворце культуры. Вадим, Вася Николаев — брат Наташи, слесарь депо, и еще один парень, приметного, щеголеватого вида, гадали у кассы, пойти ли им на фильм, когда Оля и Наташа спустились вниз после репетиции.

— Вот, Олик, познакомься: неразлучная троица, — сказала Наташа. — Знаешь, как зовут себя? Тара, Бара, Растабара. — Она указала подруге на незнакомого парня. — Шурик Виткалов, то бишь Растабара. С ним поосторожней: рекордсмен города по прыжкам в высоту. Ручьевский Брумель. У нас в депо его на руках носили, а он взял да перемахнул на завод электронного оборудования.

— Не я первый, не я последний, — весело комментировал Шурик. Предложил: — Девочки, а не посидеть ли нам где-нибудь за столиком? Только, чур, не размениваться на пиво и бутерброды в здешнем буфете. Берем курс в одно интеллигентное кафе. Не пугайтесь: тяжелого оружия там не держат — только сухое вино. К нему фруктиков, шоколаду…

— Разбогател, Витёк? — заметила Наташа.

— А что, в депо, что ли, на железке: ни вару, ни товару. Электроника! Государство ценит.

Молчавший до этого Вадим неторопливо повернулся к Виткалову:

— Эх ты-ы, перебежчик.

Нельзя было понять, то ли он шутил, то ли упрекал добродушно.

— Кому-кому, а тебе, Тара, я бы не советовал по этому поводу.

Они вышли из Дворца на бульвар.

— Ну как, девочки? — напомнил Шурик.

— А может, я как раз не против этого… — Наташа запнулась, вспоминая — …тяжелого оружия. Давайте в ресторан «Шпалу», а?

Ресторан «Шпала» — место на лужайке возле пролома в бетонной деповской ограде, облюбованное охотниками разделить на троих: на лужайке стояли штабеля шпал — можно с удобством расположиться.

— Как-нибудь мы возьмем и сожжем эти шпалы, — добавила сердито Наташа.

— Ой-ой! Кто это «мы», Натуленька? — поинтересовался Виткалов.

— Внесу предложение на деповском комитете комсомола.

— А шпалы принадлежат дистанции пути. Симпатичная назревает ситуация: комсомол поджигает чужое имущество.

— Тебе-то что? Ты вообще с транспорта ушел.

— Но куда? Электроника! Высшая ступень техники. У нас там будьте покойны!

— Эли-ита. Белая косточка, — вставил Вадим. — А тебя, между прочим, учили ремонтировать локомотивы.

— А тебя, Вадик, между прочим, учили на помо-о-щ-ника машиниста, — парировал Виткалов, беззлобно передразнивая манеру Вадима говорить, растягивая слова, неспешно подбирая их и отделяя одно от другого паузами. — Однако ты перешел в ремонтный. И я тебя понимаю: у помощника машиниста жизнь — не сахар. Где-нибудь на разъезде ночью, в метель чесать вдоль пути, проверять состав. Ни черта не видно, холод, ботинки полны снегу… Я понимаю.

— Брось, Виток! — вмешался Вася. — Думаешь, Вадим из-за того, что трудно?

— А что, из-за того, что легко?

— Не знаешь, а говоришь.

— Ладно, Бара, пусть не знаю. Пусть! Только я вам, ребята, вот так, на фактах, наглядно. Патриотизм железнодорожный, говорите? Присохни к железке на век? До упора, да?.. Ладно, разберемся. Известно, мы, Виткаловы, — династия. О нас в газетах и все прочее. Дед поступил в депо еще до революции. Полвека на колесообточном станке. У тебя, Пирог, волос столько нет, сколько через его руки колесных пар прошло. Теперь отца возьмем. Тоже всю жизнь в депо. Слесарь по ремонту оборудования. Бог в своем деле! А что имеет? Я на электронке в окончательную, за полмесяца, получил столько, сколько он вместе с отпускными. Улавливаешь? Поет вслед за дедом: как ты посмел уйти? Мы — династия локомотиворемонтников! Наш родной транспорт, наша дорогая железка!.. А в отпуске как следует погулять не на что.

— А ты отцу своих не предложил? — спросил Вадим.

— Предложил.

— Он, само собой, не взял… Слу-ушай, а он тебе не врезал? — Выражение добродушия не сходило с лица Вадима, но в голосе его прозвучала жесткость. — Давай я за него.

Шурик надулся, замолчал и вскоре же сухо распростился.

— Бедненькие! — сказала Наташа. — Распадается ваша троица. Только два угла осталось. Тара и Бара и никакого Растабары.

— Свистун! — буркнул Вася.

Вадим заметил с горечью:

— Не на-адо! Брось! — смущенно покосился на Олю и Наташу.

А потом Оля повернула к своему дому, и, как ей показалось, эпизод этот тотчас забылся. Да и почему могло что-то запомниться Оле в этой ненужной, неинтересной ей встрече?

Было это весной, а зимой обнаружилось, что нет — отпечаталось в памяти. Словно бы автоматически сработал фотоаппарат, только снимок до поры до времени хранился непроявленным. До того момента, когда он проявился, прошли месяцы, в которых события накатывались одно на другое, месяцы потрясений — целая жизнь.

Три обстоятельства обусловили решение Оли снова ехать в Старомежск поступать в институт. Приговор врачей — обстоятельство, которое мать считала определяющим, а отец — важным, догадываясь, однако, что есть еще кое-что, отчего Оля приняла решение ехать. Обстоятельство второе — о нем не догадывались ни отец, ни мать: Оля не верила заключению ручьевских врачей, считала, что оно сделано под нажимом матери, рассерженной переговорами, которые Оля вела с Театром оперы и балета в областном центре и куда дважды ездила на просмотр. Хотя в конце концов ей отказали в приеме в труппу, Оля не потеряла надежды, потому что в Старомежске — это уже соседняя область — тоже есть Театр оперы и балета, и разве там не могут отнестись к ней внимательнее и благосклоннее? Обстоятельство третье — то самое, о котором по еле уловимым признакам, скорее даже интуитивно, догадывался отец — разрыв Оли с Галиной Ивановной Бакониной.

Он произошел так. Во Дворце культуры химкомбината должен был состояться выездной спектакль железнодорожников — последний спектакль Оли. Предполагалось, что будет еще прощальный вечер, но это уж просто концерт с ее участием и ей посвященный. Так спланировала Галина Ивановна. И эта ее, как казалось Оле, слишком поспешная реакция на заключение врачей была новым, даже более сильным, чем само заключение врачей, ударом. Реакция Бакониной представлялась неожиданным, непонятным отступничеством, ошеломляющим проявлением бездушия.

Все было грандиозно, масштабно: и площадь, которую не охватишь одним взглядом, и сквер, занимавший лишь часть площади, но большой сам по себе, и особенно здание, к которому шла по скверу Оля. В середине здания — колоннада, такая высокая, что массивные двери — их целая шеренга, — темнеющие внизу, в глубине портика, выглядели маленькими. Крылья здания ниже, чем центральная часть его, но все-таки в два этажа, с пилястрами, увенчанными фигурной лепкой. А по краям здания, над темно-красным мраморным цоколем, — широкие террасы… Дворец!

Здание и называлось Дворцом культуры, и Оля подумала, что клуб железнодорожников лишь по недоразумению носит такое же название.