Владимир Ханжин - Красногрудая птица снегирь

— С кем мне конкурировать? На какой почве?

Начальник дороги рассмеялся:

— Занятная у нас беседа. А все ж конкурента ты из игры выбил. Давай напрямки — выбил конкурента?

— Не своего.

— Что — не своего?

— Не своего конкурента.

— Чьего же?

— Баконинского.

— А вот и не так. Своего, Виталий Степанович, своего. Ну и только. Ну и ладно. И что предостерег насчет Зоровой — спасибо! Давай мы теперь все эти слова — конкурент, устранил, выбил — забудем. Не те это слова. Давай на другой язык. Рано тебе на пенсию, Виталий Степанович. И думать брось!

Веденеев выпрямился, ошеломленно уставился на Глеба Андреевича. Тот снова рассмеялся:

— Ну что ты, будто я обухом тебя? Все просто, все логично. Потрудиться еще надо, послужить Родине. Рано на покой, Виталий Степанович.

Веденеев провел пальцами по чуть заблестевшему лбу.

— Чье это мнение?

— А тебе что, моего мнения недостаточно?

— Спасибо за доверие!

— Что это ты так официально?

— На пенсию документы уже ушли.

— Ушли, верно. Надеюсь, назначат персональную республиканского значения.

— Спасибо! Знаю, что там есть и ваше ходатайство.

— Что-то странно ты благодаришь. Будто укоряешь… Не по моей инициативе вопрос о тебе был поставлен. Понимаешь, не по моей… Не веришь? Сердишься, что я позволил. Ну, так это или не так — конец важен. А конец будет за нами. Не сомневайся. Документы на пенсию пусть себе идут. Пока там назначат… А назначат — со временем пригодится… Чего опять молчишь? Возвращайся в Ручьев и бери все накрепко в свои руки. Дел сейчас!.. Чего как воды в рот набрал?.. Ты вот что, ты, Виталий Степанович, в позу-то не становись!.. Давай так: иди сейчас подумай, а после обеда встретимся снова. Мне на тебя времени не жалко.

— Зачем откладывать?

— Вот это верно.

Веденеев достал очки, протер их, словно собирался прочесть что-то предложенное ему начальником дороги.

— Не будем поворачивать карусель в обратную сторону, Глеб Андреевич.

— Все в нашей власти.

— Не будем.

— Ты это что? Ты цену себе набиваешь? Иди, Виталий Степанович, остынь. Проветрись. Ишь надумал! В четыре часа жду тебя.

Начальник дороги даже приподнялся чуть. Веденеев не стронулся с места.

— Ничего другого я, Глеб Андреевич, не скажу.

— Не скажешь? А отделение? Отделение на кого?

— На Баконина.

— Пока я сижу на этом вот месте, Баконину нодом не быть. Кто еще? Зорова по твоей милости отпадает. Варяга присылать? Сейчас, когда разворачивается Трансмашстрой? Нет, Виталий Степанович, в Ручьеве нужен человек, которому не надо знакомиться с хозяйством. Нет у нас на это времени.

— Баконин знает отделение не хуже меня.

— А может, ты трудностей испугался? Ответственности? В связи с Трансмашем? Дезертирствуешь? Бессовестно, Виталий Степанович, бессовестно!

Ручьевский нод чуть усмехнулся с горечью. Начальник дороги кашлянул. Потом еще и еще. Налил воды, отпил, опять закашлял, закрякал.

— Ну, черт с тобой! Умолять не стану. Только не ожидал я от тебя.

Они замолчали оба. Стоявшие в углу кабинета часы, большие, на полстены высотой, пробили одиннадцать часов.

— Может, хоть подскажешь, кого на твое место.

— Баконина.

— Ты что думаешь, со мной считаться перестали? — Он шире положил руки на подлокотники кресла, грудь его со Звездой Героя чуть поднялась, раздалась в стороны.

Они одновременно встали.

— Насчет Пирогова, — сказал начальник дороги, — я этот вздорный приказ отменил. Через твою голову, уж извини. Ты занемог — едва не помер, — а ждать нельзя было… Эх, Виталий Степанович, как жить-то будешь? Ведь рад был бы остаться. Ну скажи честно, рад был бы?

— Рад. — Веденеев опустил взгляд. — Рад… Но ведь и ты останешься, Глеб Андреевич.

— Как, как? — Начальник дороги долго смотрел на Веденеева молча. Кашлянул. — Ясно, ясно. — Он снова кашлянул. — Вон оно, значит, что! Не можешь, значит, простить? Вон ты даже как! Ну что ж, езжай. Езжай, Виталий Степанович.

С первым редкостно ранним снегом Камышинцев получил письмо, которое заставило его просиять. Случилось то, чего он давно ждал с затаенной тревожной надеждой, на что осторожно наталкивал дочь в своих письмах, — Вадим и Оля поженились.

«Волга» свернула в полутьме во двор роддома, зашуршала между сугробов по короткой аллее, обогнула здание и остановилась у крыльца, освещенного сверху одинокой лампочкой.

— Здесь, — сказал шофер. Он был старожилом города, знал в Ручьеве решительно все.

Все-таки, чтобы зря не тревожить дочь, Камышинцев вчитался в табличку, висевшую на двери. Шофер не ошибся: на табличке значилось — «Прием рожениц». Камышинцев, наполовину выбравшись из машины, помог Оле подняться. С другой стороны ее поддерживала мать.

Процедура приема длилась недолго. Сестра, оформлявшая документы, увела Олю. Отец и мать сели на жесткий деревянный диван.

Сестра вынесла им Олины вещи, а потом в дверях в сопровождении няни показалась и сама Оля. Камышинцев вскочил, но сделал лишь шаг — сестра преградила дорогу:

— Нет, нет! Теперь нельзя.

Милая доченька, что от тебя осталось! Даже волосы потускнели, хотя и лились, как прежде, широким потоком. Волосы, глаза, живот и выглядывающие из-под халата синеватые тонюсенькие, цыплячьи ноги… Няня взяла Олю под руку, и та жалко улыбнулась родителям. Дверь закрылась.

— Ничего, ничего! — сказала сестра. — Все обойдется.

Она хотела ободрить, но лучше бы уж молчала. Было ясно, что даже она обратила внимание, как истощена роженица, как мало у нее сил, а надо справиться с родами. «Волга» дожидалась у крыльца.

— Я, пожалуй, к Олегу зайду, — сказал Камышинцев жене. Они остановились возле машины. — Сообщу ему.

— Подъедем.

— Не стоит, я пешком. Тут близко.

— В самом конце тупика.

— Знаю. — Камышинцев открыл дверцу кабины, сказал шоферу: — Спасибо вам! Извините, что подняли в такую рань! Да еще в такой день.

— Ну что вы, что вы!.. Муж-то еще в Старомежске?

— Там. Четыре месяца стажировки осталось… Еще раз с наступающим вас!

— Вас тоже.

Ксения села рядом с шофером.

Машина мягко тронулась. Поворот, еще поворот… Снова аллея и ворота на улицу. На короткую улицу — Родильный тупик.

Фары осветили четкий след, который машина оставила на припорошенной дороге, когда ехали к роддому. Зимняя ночная улочка вспомнилась Ксении иной: в сиянии солнечного теплого дня. Голубой прозрачный день… Когда это было? А-а, не все ли равно! Кажется, год назад. Даже больше… У окон роддома стояли улыбающиеся посетители, из окон смотрели улыбающиеся роженицы. Все улыбалось тогда, сулило смутное, всю жизнь ожидаемое счастье…

Ксения закурила.

…Пирогов, едва открыв дверь Камышинцеву, догадался, что произошло.