Владимир Ханжин - Красногрудая птица снегирь

«Сквозными» в депо стали называть последние поездки Кряжева без отдыха в пункте оборота.

— Смеетесь?! — воскликнул Тавровый. — Придется непосредственно весь график пересматривать.

— И стоит, — заметил Овинский.

Федор Гаврилович с досадой хлопнул по бокам:

— Можно подумать, что у вас глаза на затылке. Вот-вот придут тепловозы, а мы будем ломать голову над новым графиком для паровозов…

И Тавровый снова принялся доказывать, что сейчас не до экспериментов, что депо не готово к приему тепловозов, что проекты реконструкции цехов до сих пор не утрясены, что строительный участок выделяет на работы в депо по десять — пятнадцать человек в день — курам на смех! — что материалы для сооружения емкостей под жидкое горючее прибыли, но монтажному тресту не спущено задание приступать к делу. Тавровый не просто знал положение вещей; чувствовалось, что он искренне обеспокоен, что и реконструкция ремонтных цехов, и строительство хранилищ для горючего, и вообще все, что связано с будущим депо, с тепловозами, глубоко небезразлично ему.

В разгар речи Таврового в кабинет заглянул Соболь. Начальник отделения поманил его пальцем и пригласил сесть.

— Не обижайте паровозы, Федор Гаврилович, — заметил Кряжев, когда Тавровый кончил и на какое-то время воцарилось молчание. — «Феликс» — машина старательная.

Соболь поднял голову и бросил энергичное:

— Паровозная эпоха на транспорте кончилась, товарищ Кряжев.

Тавровый одобрительно затряс головой:

— Вот именно! Вперед, вперед надо смотреть.

«Дружный дуэт!» — отметил Овинский. Он посмотрел на Петра Яковлевича, надеясь услышать что-нибудь такое, по-лихошерстновски острое, насмешливое в адрес инженера. Но Лихошерстнов смолчал. В который уж раз наблюдал Овинский эту непонятную терпимость начальника депо ко всему, что говорил и делал его заместитель по ремонту.

— А разве мы назад смотрим, Федор Гаврилович? — заговорил Кряжев. — Одним махом весь парк нам никто не заменит. Придется поначалу на смешанной тяге поработать. — Он покосился в сторону Соболя. Черные глаза-щелки остро блеснули. — Так что извините, товарищ Соболь, но как говорят: не плюй в колодец — пригодится воды напиться.

Инженер чуть побледнел, но возразить не успел — опередил Тавровый:

— Никто не плюет. Это вы своими «миллионами» угробите машины… Авантюра!..

Овинский не выдержал:

— Да вы отдаете отчет в том, что говорите?

Инкин сделал движение рукой:

— Ну зачем так? Федор Гаврилович, конечно, ударяется в крайность. Но… но кой-какой резон в его рассуждениях есть. Как ты считаешь? — обратился он к Ткачуку.

Секретарь райкома задумчиво щурил глаза.

— …Пожалуй, да, — произнес он после долгой паузы. — Осторожность не повредит. Случится у кого-нибудь срыв — вот тебе и пища для кривотолков. Опорочим замечательное начинание. Поддерживать его будет уже труднее. Я считаю так: «миллионные» рейсы пока разрешать только крепким машинистам. Остальные пусть учатся. Организовать широкую пропаганду опыта Кряжева. Школу у него на локомотиве открыть. Словом, действовать без горячки, но зато наверняка.

— Ну как? — спросил Инкин, поглядывая то на Овинского, то на Лихого.

Начальник депо пожал плечами.

— Опять упрямишься! — рассердился начальник отделения.

— Да нет… отчего же… — пробурчал Лихошерстнов. — Осторожность так осторожность. Мне же спокойнее…

— Ох и характер!

Инкин встал. Вслед за ним поднялись и все остальные. Тавровый и Соболь первыми вышли из кабинета. Обмениваясь мнениями о совещании, двинулись по коридору рядом: один рослый, массивный, неуклюжий, другой стройный, ладный, щеголеватый, как всегда. На крыльце Федор Гаврилович отечески положил руку на плечо инженера:

— Почему бы вам, Игорь Александрович, не заглянуть ко мне в гости? Стосковались небось по домашней-то обстановке, а? Говорят, одному и топиться скучно.

Он рассмеялся, довольный шуткой, и, перейдя вдруг на «ты», предложил:

— Заходи в следующее воскресенье. Жена рыбный пирог испечет, по-нашему, по-уральски. Договорились?

Соболь с удовольствием согласился.

Секретарь райкома и начальник отделения простились с Кряжевым, Шиком и Хисуном. В напутствие сказали много приятных слов.

— Что ж, пройдем по цехам? — пробурчал Лихошерстнов, когда паровозники вышли.

— Подожди минутку, — возразил Инкин. — Сначала разреши нам осуществить один торжественный акт.

Лихошерстнов поднял удивленное лицо. Инкин взял с подоконника сверток, который он привез с собой.

— Получай! — Инкин положил сверток перед Петром Яковлевичем и, отступив на шаг от стола, замер.

— Что тут? — спросил сбитый с толку Лихошерстнов.

— Подарок.

— Мне?

— Тебе, Петр Яковлевич. Лично тебе. От работников отделения и вот… от райкома партии.

Прищуренные глаза секретаря райкома, казалось, готовы были взорваться от смеха.

— Спасибо!.. — пробормотал начальник депо. — С чего это вы?..

— Разверни, узнаешь.

Лихошерстнов развязал шпагат, отогнул плотную упаковочную бумагу и вдруг, словно уколовшись, отдернул руки. На столе стояло громоздкое сооружение из дерева и металла — древнейшей конструкции слуховой аппарат.

— Музейная редкость, — прокомментировал Инкин. — Я весь город перевернул, пока отыскал этот комбайн. — И, разведя руками, добавил сокрушенно: — Хочешь не хочешь, товарищ начальник, но теперь уж тебе придется слышать по телефону каждое наше слово.

Обескураженный, покрасневший как школьник, Лихошерстнов крутанул головой:

— Вот черти!

В кабинете грянул дружный хохот.

…Когда все собрались идти в цехи, Инкин и Ткачук передали Овинскому два письма. По странному совпадению оба они касались Максима Добрынина. Первое, переданное секретарем райкома партии, было написано Городиловым. Виктор Николаевич пробежал начало и поразился: Иван Гроза доводил до сведения райкома, что член партбюро депо Крутоярск-второй М. Х. Добрынин не по-партийному ведет себя в быту. Далее следовали подробности.

Со вторым письмом, которое отдал начальник отделения, Виктор Николаевич не успел ознакомиться — он вместе со всеми пошел в цехи. Овинский заметил лишь, что резолюция, написанная красным карандашом наискось листка, начиналась словами: «Тов. Добрынин…»

На дощатом крылечке здания конторы Юрка Шик и Хисун расстались со своим машинистом. Кузьма Кузьмич направился к домику нарядчика локомотивных бригад, стоявшему рядом со зданием конторы депо. Сегодня Кряжев еще не успел побывать там, и, хотя поездка предстояла только завтра, хотя у него не было решительно никаких вопросов к нарядчику, он чувствовал себя как человек, не сделавший чего-то самого насущного. Воздух дежурки — «ожидаловки», «брехаловки», — неистребимо пропитанный табачным дымом (ненавистным Кряжеву в любой другой обстановке), ее прокопченные стены с вывешенными на них плакатами по давным-давно заученным Правилам технической эксплуатации железных дорог, лысая голова нарядчика, торчащая за квадратным окошком, в жиденькой, фанерной перегородке, деревянные хромоногие скамьи вдоль стен, вконец замусоленные, едва ли не черные, но не пачкающие, и вечная толкотня, вечный говор, вечное обсуждение новостей, вечное зубоскальство и подзуживание своей братии машинистов — все это было не просто частичкой жизни Кряжева, а частичкой его самого…