Владимир Ханжин - Красногрудая птица снегирь

Юрка Шик и Хисун пересекли пути, выбегающие из четырех ворот цеха подъемочного ремонта, и вышли к станции. Остановились, поджидая, когда пройдет поезд в сторону Крутоярска.

Шик и Хисун жили в разных концах поселка — Юрка в придеповской части, в общежитии, а Хисун в Новых Лошкарях. Но после тех поздравлений и похвал, которые им только что довелось выслушать, Юрка был просто не в силах оставаться один.

Молчавший до сих пор Хисун хмыкнул и растянул рот в широкой улыбке.

— Ты чего? — с живостью спросил Юрка: на лице его тоже дрожала улыбка.

— Да вызывальщица, зараза, прибежала ко мне, как гаркнет в окно: «Хисун, к начальнику депо!» — у меня аж з… вспотела. Ну, думаю, хана. Лихой, зараза, зазря не вызовет. Опять на другую машину или вовсе — на длинную трубу. А оказалось вон чо — на совещание, зараза, пригласили, руку пожали…

— Чудак, за что ж тебя на длинную трубу?

— Мало ли чо… На вашу машину небось охотников сколь хотишь.

— Это на какую такую «вашу машину»?

— Ну, к Кузьме Кузьмичу.

— Чудак, вот чудак, ей-богу! Она же теперь твоя. И твоя и моя. Скажет тоже!

Мимо них простучал последний вагон поезда. На тормозной площадке стоял кондуктор и держал развернутый желтый флажок. Вагон слегка мотало, флажок трепетал по ветру и, удаляясь, уменьшался на глазах. Стук колес делался тише и тише — словно таял.

Шик и Хисун пересекли станционные пути и пошли по краю березовой рощи. На бурой траве лежали янтарные листья. Но их было мало — вблизи станционных путей листья убирали.

Юрка посмотрел вверх, туда, где средь оголившихся ветвей чернели грачиные гнезда.

— Улетели, — сказал Шик. — Тихо стало…

Над березами, в бездонном, прозрачном небе, медленно плыл одинокий лоскуток дыма.

— Ты когда-нибудь спутник видел? — спросил Юрка.

— Нет.

— А я видел, ночью, в поездке. Как искорка среди звезд… Не спеша так летит…

Шик с сожалением посмотрел на кочегара:

— Что ж ты не уследил? Ведь объявляли, когда он над нами пролетит.

Он подумал немного, снова покосился на Хисуна и сказал:

— Вообще, знаешь, я давно хотел тебе посоветовать… Ты только не обижайся, ладно? Тебе надо меняться как-то, раз ты теперь у нас. Ты старайся во всем с Кузьмы Кузьмича брать пример. Нет, ты не улыбайся, я серьезно. У нас сам видишь как. Кузьма Кузьмич любит, чтобы все было хорошо, красиво.

Юрка еще раз скользнул взглядом по распущенной, вихляющейся фигуре кочегара. Брюки Хисуна были вздуты на коленях, пиджак, накинутый прямо на майку, измят и выпачкан чем-то белым. На голове Хисуна, закрывая лишь макушку, красовалась куцая черная кепочка.

— Ну что это у тебя: кепка не кепка, берет не берет, — продолжал Юрка. — Блинчик какой-то, ей-богу. Нет, ты не обижайся, я давно собирался сказать.

Навстречу им, торопливый и озабоченный, шел начальник станции. Шик одернул полы шерстяного синего кителя, приосанился и, поравнявшись с начальником станции, лихо, с видимым удовольствием приложил руку к блестящему козырьку новенькой форменной фуражки.

Они свернули по тропе в сторону поселка.

— Ты сердишься, да? — спросил Шик.

Хисун рассмеялся и тряхнул юношу за плечи:

— Эх, Юрка, друг, ничего ты не понимаешь.

— Нет, я понимаю. Конечно, все сразу нельзя, но ты старайся!.. А я рад, что ты не обиделся.

Тропка выбежала к первому палисаднику.

— Слушай, — сказал Хисун, — айда в лес, погуляем. Я жену возьму, пацана.

— Айда, — согласился Юрка. И тотчас же добавил хитренько: — Только вот этого, — он неловко, неумело щелкнул по воротнику кителя, — чтобы ни-ни. Идет?

— Идет, зараза, — ухмыльнулся Хисун.

На улице Ухтомского кочегар поспешил вперед, чтобы забрать своих. Когда Шик приблизился к той калитке, в которую свернул Хисун, из нее быстро вышла библиотекарша депо Лиля Оленева. Углубленная в свои мысли, девушка дожевывала что-то. В одной руке у нее был почтовый конверт, кончиками пальцев другой руки она торопливо вытирала губы. «Пообедать прибегала», — подумал Юрка. Почтительно приложив руку к козырьку, он громко поздоровался. Лиля хотела ответить ему, но сделала слишком большой глоток и поперхнулась. Так и не успев ничего сказать, она пронеслась мимо, показав Юрке смеющиеся глаза.

Делая вид, что его привлекло что-то на противоположной стороне улицы, Юрка украдкой посматривал вслед Лиле. На первом же углу девушка свернула.

«Светочка, здравствуй!

Ну что, права я оказалась или нет? Помнишь: «Красная звезда — чур, мое слово навсегда». Вот тебя и приняли. Да разве бы они посмели не принять такую умницу.

Когда я здесь, в Лошкарях, пытаюсь представить себе твои Ленинские горы, твой университет, они кажутся мне чем-то страшно высоким, выше любых вершин мира, выше облаков. И все вы там парите как орлы над землей.

Но я тоже взлечу. Непременно. Один человек так и сказал мне: «Взмахните крылышками — и в полет».

Признаюсь тебе, это Соболь сказал, помнишь, тот инженер, наш сосед по дому.

Вижу, как ты хмуришь свой умный лоб: «С чего это она так часто о нем пишет?» Ох, не знаю, Светка, сама еще ничегошеньки не знаю.

Вот тебе точное выражение моего состояния. А может быть, оно и не такое. Вообще я глупая дурочка, и в голове у меня февраль. В феврале всегда ветры дуют, метет и творится всякая неразбериха.

Впрочем, никакая это, конечно, не любовь. Просто пришло на ум замечательное стихотворение.

Давай лучше поболтаем о чем-нибудь постороннем — о книгах, о погоде или о нашей Лисвешурке. Кстати, знаешь, чье стихотворение я процитировала? Мицкевича. Я случайно натолкнулась в своей библиотеке на томик Мицкевича, и теперь без ума от него.

Лисвешурка наша, оказывается, впадает в настоящую речку. Ее зовут Сарабаиха. Правда, смешное название? Так и представляется какая-нибудь сварливая толстая тетка. А на самом деле луговая речка. Прехорошенькая. Но Лисвешурка еще лучше. Журчит себе чуть слышно. Знаешь, она такая прозрачная, что на дне каждая крупиночка видна. Даже когда я смотрю просто на землю, я не различаю всего так хорошо, как на дне нашей Лисвешурки.

Каждое воскресенье утром я бегу к моим сорока восьми красавицам. Не подумай, что они подурнели, осыпались. Нет, только наряд сменили. И все равно они лучше, чем другие деревья. Летом их зелень была самой яркой, а теперь их золото тоже самое яркое. Мои березки не любят тусклых расцветок. Я еще в августе заметила: липы и разные там осины с приближением осени мрачнеют, блекнут, но все цепляются за свой зеленый цвет. Пытаются молодиться, а выходит печальное зрелище. То ли дело березки. Они словно говорят всем своим видом: «Осень так осень. Мы и осенью будем радовать глаз человеческий». Никаких тусклых оттенков. По зеленому сразу выступает ярко-желтое. Зелень и золото.