Владимир Ханжин - Красногрудая птица снегирь

Некоторое время они молчали. Идти было неудобно. Петр Яковлевич пошел почему-то по дороге, а так как через улицу лежал автогужевой путь в город, она была сильно заезжена. На всем протяжении ее образовались два глубоких желоба — след автомобильных колес, уминавших дорогу в одном и том же месте в слякотные осенние дни. Сейчас дорога затвердела, замерзла. Петр Яковлевич шагал по одному желобу, Овинский — по другому, а между ними тянулась полоса бугристой, присыпанной снегом пегой земли.

— Ну что там, в управлении? — не стерпев, спросил Овинский.

— В управлении-то? Да ничего, контора пишет…

Он прошел молча еще несколько метров и, подернув острыми плечами — была у него такая манера, он словно сбрасывал что-то, — с легкостью, даже как-то весело сообщил:

— Будет у тебя, Виктор Николаевич, новый начальник депо.

Овинский остановился в своем углублении.

— Как?!.. Зачем?..

— Надо, брат, надо.

— Что значит — надо? А тебя куда?

— Меня-то… Ты сначала спроси, с кем тебе придется работать.

Только теперь, когда Петр Яковлевич произнес это «с кем тебе придется работать», Овинский до конца осознал реальность и значимость случившегося.

— С кем? — механически спросил он.

— И не угадаешь, брат.

— Неужели Соболь?

— Нет, не Соболь. Федот, да не тот.

— Кто же?

— Федор Гаврилович Тавровый.

Виктор Николаевич, вздрогнув, вскинул голову и впился глазами в лицо Лихошерстнова — не шутит ли? правда ли?

— Не ожидал? — усмехнулся Петр Яковлевич. — А ведь в сущности-то все логично и просто. Как по Малинину-Буренину. Отделение ликвидируется — раз, Тавровый — тепловозник или, во всяком случае, знаком с дизелями — два, человек он известный — три…

Лихошерстнов продолжал говорить, но Овинский какое-то время не слышал его. «Тавровый — начальник депо!.. Тавровый — начальник депо!..» — повторял Виктор Николаевич мысленно, и каждый раз эта фраза выражала собою новые жаркие чувства. Сначала было только изумление; затем, когда Виктор Николаевич разом во всей полноте вспомнил, представил себе, что такое Тавровый, что это за человек, в нем вспыхнуло смешанное, но острое, сильное чувство тревоги и испуга, — казалось, над чем-то страшно близким, дорогим ему, Овинскому, нависла угроза. В памяти мелькнули вдруг Кряжев, Шик, Булатник, Максим Добрынин, и тогда он совершенно отчетливо понял, что это страшно дорогое, близкое ему и есть депо. Потом, когда он сделал это открытие, в нем вспыхнула лютая ревность и ярость: Тавровый возглавит дело! Кряжев, Добрынин и все другие, их труд, их творчество, их судьбы будут теперь зависеть от Таврового!..

— …Нечего нам в бутылку лезть. Начальство в управлении не глупее нас, — снова после какого-то мгновения, на которое Овинский словно лишился слуха, услышал он голос Лихошерстнова. И когда он опять услышал этот голос, когда увидел знакомое, привычное, почти родное лицо, мысли его сделали новый скачок: «А каково Лихому!»

— Постой, постой! Что ты такое говоришь? — Виктор Николаевич шагнул из своего желоба. — Да какое они имели право снимать?! Да ты понимаешь, что Тавровый просто подсидел тебя? Выжил, понимаешь, выжил!..

— Это уже детали. — Петр Яковлевич снова подернул плечами. — Надо видеть главное. А главное в том, что у него есть права на это место.

— А у тебя нет?

— Не сбивай меня. Я уже переболел, перебесился. Башка у меня сейчас в порядке, сужу трезво.

— Да ты знаешь, что такое Тавровый? Ты знаешь, что это за человек?

— Знаю.

— Нет, ты не знаешь.

— Виктор, ты ослеплен личной обидой.

— Глупости!.. Глупости!.. Я не смирюсь. Я не уступлю. Завтра же еду в обком партии. Я добьюсь, вот увидишь, добьюсь.

— Чего?

— Чтобы тебя оставили начальником депо.

— Интересно! А меня ты спросил?

— О чем?

— Хочу ли я остаться?

Овинский вскинул было на Петра Яковлевича изумленные глаза, но затем, поняв его по-своему, закивал согласно:

— Да, да, конечно. Я понимаю. С тобой так обошлись… Я бы тоже не смог… Понимаю…

Лихошерстнов крутанул головой, беззвучно рассмеялся:

— Шиворот-навыворот.

— Как это?

— Понял ты меня шиворот-навыворот. Ну ладно, давай по порядку. Допустим, поедешь ты в обком партии, допустим даже, что чего-то добьешься. Хотя я-то знаю, что ничего не выйдет, но допустим. А что дальше? Что?.. Вот ты решил, что я обиделся, в амбицию вломился — обошлись, дескать, со мной несправедливо. Не так уж худо обошлись. Повышение предложили, если хочешь знать — замом по локомотивному хозяйству на другое отделение.

— Подзолотили пилюлю.

— Но все-таки предложили! Если здраво судить, тоже ведь дело не шуточное. Другой вопрос, что не по мне оно. Я и отказался. Но все равно, если бы даже и по нутру мне эта должность пришлась, я бы отказался. Отказался бы, Виктор. В отделении ли, в депо ли я на данный момент уже не голова… Погоди, не кипятись. Дай высказаться… Со стороны вроде кажется — шурует Лихой, как паровоз шумит, дымит, пары пускает. А фактически забуксовал. Давно забуксовал. Три года заочником на одном курсе института состою. Если бы мой сын в одном классе на второй год остался, я бы выдрал его как Сидорову козу. А себе прощаю — депо, каждую минуту какая-нибудь чертовщина, не до учебников. А годы идут. Наступит время, и сам же ты или, к примеру, Гена Булатник скажете: не пора ли тебе, Лихой, куда-нибудь на боковушку, на малодеятельную ветку дровишки возить? А я не хочу на боковушку. Я хочу на главном ходу остаться. Ясно? Ты сам из горкома почему ушел? Забыл? А я что, слабее тебя?.. В управлении встретился мне один знакомый, утешил: плюнь, говорит, на все и береги свое здоровье. А на черта мне оно, мое здоровье, если я для настоящего дела не гожусь. Это еще в юности есть какие-то там увлечения — любовь там, девушка. А зрелому человеку что в жизни остается? Все счастье в работе.

— Что же ты решил?

— Учиться, институт заканчивать.

Он кивнул назад, в сторону города:

— В управлении договорился, чтобы определили меня машинистом на Крутоярск-первый, в пассажирское депо. На пассажирских машинах, сам знаешь, график поездов соблюдается железно, есть возможность временем распорядиться. Как думаешь, года за три с институтом разделаюсь?

— Трудно, конечно, но если захочешь, если здорово навалиться… — Овинский ничего не добавил, потому что и добавлять, собственно, было нечего и потому, что в этот момент, когда, казалось бы, уже хорошо знакомый ему человек заново раскрылся перед ним, он, обезоруженный его доводами и взволнованный, чувствовал бессилие и неуместность любых слов.

У первой усадьбы Старых Лошкарей Петр Яковлевич повернул назад. От станции, которая теперь открывалась их взору широким фронтом путей, доносилось озабоченное попыхивание маневрового паровоза. С переходного моста шестиглазым пучком немо смотрели куда-то вдаль прожекторы и роняли на пути ровный спокойный свет. Справа от станции в небо врывались стремительные, дрожащие вспышки электросварки и озаряли, выхватывали из полутьмы здание депо. Слева от станции, за смутно видимым контуром гор, небо полыхало то красным, то оранжевым цветом: за горами, за рекой горели печи Крутоярского металлургического завода.