Владимир Ханжин - Красногрудая птица снегирь

«Заведовал, заведовал», — передразнил мысленно Овинский. Виктору Николаевичу вспомнилась вдруг фотография, которую он видел у Лихошерстнова, — старая, выцветшая, из тех, что делают на базаре и называют моментальными: стоят как на параде, напряженно вытянувшись, три молодых парня в юнгштурмовских костюмах, с комсомольскими значками на груди. «Боевая юность, — пояснил Петр Яковлевич, — слесаря ударной комсомольской бригады Максим Добрынин, Семен Сырых и Петр Лихой. Тридцатые годы. Только в партию нас приняли». И оттого, что Овинскому вспомнилась эта фотография, его досада на Сырых еще более усилилась.

Федор Гаврилович сидел, как прежде, откинувшись к спинке кресла и упершись руками в край стола. Но теперь взгляд его вцепился в Сырых. «Секретарем узлового парткома работал? — поспешно соображал он, захваченный неожиданной мыслью. — Так какого рожна мне еще надо? Чем не секретарь партбюро? Не орел, конечно. А зачем мне орел?..»

— Значит, договорились, Семен Корнеевич. — Тавровый решительно прихлопнул по столу ладонями. — Потерпи немного, и вопрос о твоей работе решится. А пока помогай по снабженческой части. Будешь у меня вроде как бы помпоматом.

Сырых вскинул недоумевающие, испуганные глаза. Тавровый расхохотался:

— Сразу видать, в армии не служил… Это в армии, Семен Корнеевич, должность есть такая — помпомат, помощник по материально-техническому обеспечению. У командира полка, скажем, или у командира отдельного батальона. Только мы чаще звали его иначе — пом по мату…

Он снова расхохотался.

Сырых нерешительно встал.

— Какие будут указания на сегодня, Федор Гаврилович?

— Подожди до вечера. Вернется из города Соболь, узнаем, где надо поднажать.

— Понятно. Я могу идти, Федор Гаврилович?

— Пока да.

Сырых был уже около дверей, когда Овинский окликнул его. Тот обернулся:

— Слушаю, Виктор Николаевич.

— Подождите меня у партбюро.

— Понятно, Виктор Николаевич.

Сырых вышел.

«Что это ему от него нужно? — забеспокоился Федор Гаврилович. — Уж не догадался ли? Да нет, не может быть!.. Но Сырых, Сырых! Вот находка! Из здешних, из коренных. И все время непосредственно с людьми, на общественных делах. На собрании по зеленой улице пройдет. А уж с бюро-то я как-нибудь справлюсь — меня, конечно, тоже изберут… Теперь, раз кандидатура есть, можно перед Ткачуком вопрос ребром поставить: либо я, либо Овинский…»

Он обдумывал все это, перекладывая, не читая, бумаги в пухлой папке «на подпись» и прислушиваясь краем уха к тому, что говорил Овинский. Разобравшись, что он предлагает, не взбунтовался, даже не насторожился, хотя речь шла об отмене его же приказа. «Все равно, товарищ Овинский, твоя песенка спета. А Булатнику и впрямь подпорка нужна, не то завалится».

— Ладно, скажу Соболю, чтобы распорядился, — просипел он и снова уткнулся в бумаги.

Берясь за дверь, Овинский подумал с жестокой иронией: «Чего доброго, еще сработаемся». В приемной задержался немного, избавляясь от той крайней внутренней напряженности, которую испытывал всякий раз, когда оставался один на один с Тавровым.

В коридоре его ждал Сырых.

Когда Виктор Николаевич остановил его там, в кабинете, и попросил подождать у партбюро, он не представлял себе ясно, что скажет ему. Овинский сознавал лишь надобность разговора — коммунист, кадровый работник депо оказался без дела.

— Не пройдетесь со мной? — предложил он, поравнявшись с Сырых. — Мне надо срочно в арматурный, к Добрынину. По дороге и потолкуем.

Тот закивал с готовностью:

— Да, да, пожалуйста…

Хотя его согласие потолковать на ходу устраивало Виктора Николаевича, он был бы, пожалуй, куда более удовлетворен, если бы Сырых проявил хоть какие-нибудь признаки строптивости. Ну, намекнул бы, что ли, что разговор слишком серьезен, чтобы вести его на ходу. «Черт знает что из человека получилось!» Опять вспомнились фотография и слова Лихошерстнова: «Боевая юность, слесаря ударной комсомольской бригады…» Виктор Николаевич прибавил шагу и спросил резко, не поворачивая головы:

— Кстати, у вас нет желания с Добрыниным посоветоваться, как вам дальше жить?

— С Максимом посоветоваться?

— Да, с Максимом Харитоновичем.

Сырых неопределенно дернул плечами.

— Я слыхал, у вас старая дружба, — в тридцатых годах вместе в партию вступали? — снова спросил Овинский.

— Совершенно верно.

— Так чего же вы плечами дергаете? С кем же еще вам советоваться?

Нет, не зря существуют на свете правила техники безопасности.

Лицо расцвело красноватыми пятнами. Нельзя сказать, чтобы они выступили густо и очень уж безобразили его. Во всяком случае, с таким лицом можно работать; можно даже заниматься общественными делами; шут с ним, можно даже в клуб пойти, посмотреть кино, потанцевать с подругой. Но попадаться с таким лицом на глаза Булатнику! — нет, легче голову на отсечение.

И надо же было, чтобы эти подлые пятна появились именно сейчас, когда Рита знала, как трудно приходится Булатнику, и когда ей казалось, что он просто пропадет, погибнет, если она не скажет ему каких-то слов участия или не поможет ему чем-нибудь. Какие она скажет слова или чем поможет, Рита абсолютно не представляла; но в равной степени Рита не представляла, как ей вообще существовать дальше, если она даже не может просто встретиться с ним, услышать его ненавистные ей рассуждения о дизелях и увидеть его вечно рассеянные, отсутствующие, ничего не замечающие, кроме этих проклятых дизелей, безжалостные, бессовестные, противные глаза.

Неприятности с лицом случились оттого, что Рита слишком уж азартно взялась за дело, получив новое назначение — заведование цехом подготовки воды для тепловозов. Она без предосторожности обращалась с химикатами. Даже хромпик — очень ядовитая штука — размельчала, не надевая предохранительные очки и респиратор.

Сегодня Рита ездила в город, в отделенческую поликлинику. Врач осмотрел молча ее воспаленное лицо, так же молча написал что-то на двух маленьких бумажках и, вручив их, пробурчал:

— Это на процедуру, это — рецепт.

— А что у меня, очень серьезное?

— Пройдет.

— Когда пройдет? Мне надо скорее.

— Пройдет, — еще раз буркнул врач.

Рита испытывала огромное желание стукнуть его чем-нибудь по голове.

— Мне идти? — спросила она.

Врач кивнул.

Из поликлиники направилась в больницу, к Лиле Оленевой. В иной день заколебалась бы — идти или не идти? Но сегодня, несчастная и сердитая — даже трудно сказать, что больше — несчастная или сердитая, — она не была склонна предаваться умствованиям по поводу уместности или неуместности нового визита к Лиле. Ну, случилось в последний раз — ляпнула, что Максим Добрынин это и есть ее, Риты, родной отец. Так что ж теперь, терзаться, ночи не спать? Своих бед хватает. И все равно когда-нибудь открылось бы. А с той встречи уже две недели минули. Надо же проведать, как она, что с ней.