Владимир Ханжин - Красногрудая птица снегирь

И вдруг вспомнилось — лицо, ее лицо! Рита низко наклонила голову, сжалась.

— …главное — оборудовать цех, Рита, — услышала она. — Вот этот стенд для испытания насосов…

Ну да, конечно, — стенд, насосы, форсунки. О чем еще он может думать? Он держал сейчас ее за плечи, но разве ему было какое-нибудь дело до нее? Разве это человек? Бесчувственная машина! Дизель!

И не все ли равно какое у нее лицо. Что ему до ее лица? Ну и прекрасно! Надо быть дурой, чтобы любить такого. К черту!

Она выпрямилась.

— …взять регулятор числа оборотов дизеля. Чтобы его испытать…

Гена осекся. Рита в упор с ненавистью и отчаянием смотрела на него. Булатник смущенно потупился. Потом, набравшись храбрости, удивленный и вместе с тем полный какого-то жуткого и сладостного волнения, поднял взгляд. Снова он увидел ее пылающие глаза. «Так вот оно что!.. Так вот оно как!..» — пронеслось в его голове. Ее лицо странно дрожало и расплывалось перед ним. И только глаза были недвижимы. Гена неотрывно смотрел в них и чувствовал, что чем дальше он смотрит, тем больше хочется ему смотреть.

Под утро стряслась беда еще с одной машиной — третьей по счету за эту ночь. Она встала на разъезде Сартык — что-то случилось с дизелем, машинист заглушил его и, пока возился с ним, заморозил электролит аккумуляторной батареи. На двух других тепловозах дали течь секции холодильников. Из Крутоярска-второго с попутным товарняком умчались на выручку главный инженер депо и Гена Булатник.

Овинский так и не ложился спать — вместе с дежурным по депо и нарядчиком сидел в «брехаловке», ожидая очередных новостей с линии. И хотя Виктор Николаевич отлично сознавал — оттого, что ему едва ли не первому становятся известны эти новости, ничего измениться не может, — хотя он был пока бессилен повлиять на ход событий, он не мог заставить себя идти спать. Только рано утром Виктор Николаевич вздремнул какой-нибудь часик у себя за столом, в партбюро. Пришел сюда за папиросами. Как раз в это время уборщица затопила печь. Потянуло теплом, острым запахом дыма… Очнулся от выкриков, которые гулко разносились по тихому, пустому зданию конторы, — бушевал у телефона Тавровый. «Опять что-нибудь», — вспыхнуло в голове Овинского. Но Тавровый положил трубку. Стало слышно, как грузно и размеренно заходил он по своему кабинету.

Было еще совсем темно. Ночь тянулась невыносимо долго — не столько потому, что зимние ночи вообще длинные, сколько потому, что очень хотелось, чтобы она поскорее кончилась. Днем мороз все-таки слабее. А главное — днем соберутся машинисты, соберутся, несмотря на мороз, — Овинский знал это. И тогда, возможно, удастся что-нибудь придумать. Прежде всего — холодильники. Как сберечь холодильники? Сегодня из-за них встали две машины. А всего за эту ночь встал три. Три за одну ночь!

Он вышел из конторы, чтобы вернуться в домик нарядчика. Как это всегда бывает, после теплого помещения мороз не сразу почувствовался. Но едва Виктор Николаевич взялся за деревянные перила крыльца, как тотчас же отдернул руку — в эту лютую ночь жглось даже дерево. Все вокруг было погружено во мглу. Фонари давали ничтожно мало света. Даже прожекторы, казалось, горели лишь для того, чтобы осветить себя. Где-то за депо с пронзительным скрежетом двигались вагоны.

В домике нарядчика Овинский впервые за эту ночь заметил, что на стене рядом с доской для приказов по депо все еще висит объявление об отчетно-выборном партийном собрании. Собрание должно было состояться вчера, но стало не до него, когда внезапно, разом ударила страшная стужа. Готовый отчетный доклад Овинского лежал без движения в сейфе партбюро.

Виктор Николаевич снял объявление, принялся сворачивать его в трубку. У окошка нарядчика оформлялся в поездку машинист. В «брехаловке» было прохладно, хотя вечером жарко натопили печи; нарядчик, вытирая платком покрасневший нос и поправляя накинутый на плечи полушубок, стоя вручал документы. Оба — и нарядчик, и машинист — обходились сегодня без тех обычных, почти ритуальных замечаний и шуток, которыми, как правило, сопровождалось в «брехаловке» оформление поездки.

Овинский, подождав, когда машинист повернется от окошка, заметил:

— Не вздумайте в оборотном депо заглушить дизель. Следите за холодильниками.

Машинист понимающе кивнул. Что подсказать еще, Овинский не знал. Не хотелось произносить банальные слова о внимательности, о бдительности и прочем — они могли только обозлить. Виктор Николаевич ободряюще улыбнулся и бросил:

— Ну, ни пуха…

Машинист еще раз молча кивнул и вышел.

Из соседней с нарядчиком комнатки, поеживаясь и потирая руки, появился дежурный по депо.

— Что слышно? — спросил Овинский.

— Пока вроде без происшествий. Только что говорил с Затоньем. Отправили двести семнадцатую… сто тридцать вторую… «старушку»…

«Старушкой» в депо любовно звали машину Кряжева. Хотя была она не старее других, но осенью минувшего года первой пришла в депо, открыла тепловозную эру в Крутоярске-втором.

«Как-то проедешь ты, Кузьма Кузьмич?» — с волнением подумал Овинский.

Приближалась станция Каплуново. Уже совсем рассвело. Впереди над лесом в широком разливе красного несветящегося света плавал огненно-белый круг солнца. И солнце, и красный разлив вокруг него были, как и лес, как и все кругом, задернуты морозной дымкой.

Бригада уже два с половиной часа как выехала из Затонья. Видимость сигналов была неважная, и у Кряжева притомились и побаливали глаза. Собственно, болели не сами глаза, ломило над глазами. Сейчас на подходе к станции Кузьма Кузьмич с особенным напряжением всматривался в морозную мглистую глубину, в которую уходил и в которой терялся путь, и боль над глазами, во лбу чувствовалась сильнее.

Всматриваться приходилось не только потому, что Кряжев ждал, каким сигналом встретит его станция, но и потому, что поезд приближался к нелюбимому машинистами, опасному участку. Поселок Каплуново, разросшийся в последнее время до размеров города, располагался по обе стороны пути. На беду машинистов, предприятия, учреждения и магазины располагались в основном по одну сторону пути, и железнодорожное полотно на всем протяжении поселка то и дело пересекали люди. Но самое неприятное заключалось в том, что путь лежал здесь в широком овраге, по откосам которого катались на санках и лыжах ребятишки. Некоторые отчаянные головы, съехав сверху в овраг, разворачивались у самого железнодорожного полотна.

«Наш парк культуры и отдыха», — мрачно шутили машинисты.

Показались крайние дома Каплунова и одновременно стал виден сигнал входного светофора станции.