Петр Павленко - Собрание сочинений. Том 4

Доктор подходит к Якову, крепко жмет ему руку, говорит многозначительно:

— Спасибо, доктор, позвольте проститься с вами и сказать: мы друг перед другом в долгу не останемся. От всей души желаю вам счастья…

Пристав прикрикнул на Лейбсона:

— Довольно! Пошли!

Зина бросается к Миронову, они горячо целуются.

Арестованные уходят, вслед за ними — пристав.

Яков Михайлович остается один, он отходит к окну, стоит к нему спиной.

Ленька выползает из-за занавески, оглядывается, нет ли кого… подходит к Якову.

— Револьвер спрятал… А девчонки спят, ничего и не слыхали!

Яков положил руку на белобрысую голову Леньки. Ленька понимающе глядит на него снизу вверх и говорит с дрожью в голосе:

— Папка сказал: плакать — это последнее дело… — Подождал минутку, потом заговорил просительно: — Михалыч, подари мне насовсем пистолет. А? — Погрозил кулаком в сторону ушедшего пристава. — Я его ухлопаю, как сукиного сына…

— Когда ты вырастешь, Леня, я тебе куплю три револьвера, сделаю тебя самым главным судьей над врагами, и будем их тогда судить за папу, за маму, за всех… — ответил Свердлов.

Ленька удовлетворен:

— Давай, Михалыч, чай пить.

Он подводит Свердлова к столу.

— Хочешь папкину чашку? Во какая огромадная!

Ленька любовно держит в руках огромную цветистую чашку с золотой надписью «На добрую память». Потом, нахмурившись, ставит чашку и испытующе смотрит на Свердлова:

— А ты, Михалыч, не обманешь? Ты где тогда будешь жить, когда я вырасту?

Вдруг у Леньки со звоном падает ложка из рук. Яков оборачивается.

В дверях стоит Анисья. Она, будто ничего не замечая, не снимая мокрого платка, идет к занавеске. Взглянув на детей, она обращает почти безумные глаза на Якова.

— Спасибо тебе. Садись чай пить… Посоветуемся, как жить будем… Мужа в тюрьму спровадил…

Свердлов пытается вывести ее из страшного состояния:

— Анисья Никифоровна, голубушка…

Анисья приказывает:

— Молчи! Кипяток хочешь? Ты не стесняйся, твое хозяйство здесь теперь. Все здесь теперь твое…

Она ставит под самовар большую чашку мужа. Струйка кипятка медленно льется из крана. Ленька пронзительно визжит:

— Михалыч, она обварит тебя кипятком…

Яков все так же ласково:

— Анисья Никифоровна, если у вас есть сердце, поймите сердцем, что…

Анисья не выдерживает. Она истерически кричит:

— Уйди! Твоих рук дело! Уйди, кипятком шваркну…

Ленька цепляется за ее руку:

— Мамка, дура…

Слепая в своем гневе, Анисья с силой встряхивает Леньку, и он откатывается к двери.

Яков упрямо:

— Когда-нибудь, Анисья Никифоровна, вы поймете…

Анисья грохается на колени:

— Господи, боже мой, что же я должна делать? Научи! Научи же! — И бьется головой об пол.

Большая тюремная камера с холодными осклизлыми стенами. В камеру доносится далекое церковное пение из тюремной церкви. На полу лежит больной Сухов.

Яков Михайлович сидит с тетрадкой в руках и что-то внимательно пишет.

Доктор считает пульс у больного, качает головой и подходит к Свердлову, заглядывая через плечо в тетрадь. Увидел аккуратно разграфленную страницу. В клетки Свердлов проставляет цифры, проценты.

Доктор удивлен:

— Что это ты делаешь, Яков?

Яков Михайлович поворачивается к доктору и оживленно ему объясняет:

— Понимаешь, Миша, меня очень интересует государственный бюджет России за последние годы. Подумай только: русский государственный долг в несколько раз превышает ежегодный доход государства, а долг был сделан почти исключительно на покрытие военных расходов или на уплату занятых на эти расходы денег…

Доктор любовно:

— Золотая у тебя голова, Яков. Вместо того чтобы гноить тебя в тюрьме, я бы на «их» месте предложил тебе портфель министра.

Свердлов смеется:

— «Им» тогда действительно придется поменяться с тобой местами…

Сухов в бреду громко кричит:

— Анисья… Анисья…

Свердлов и доктор бросаются к больному. Сухов открывает глаза и виновато улыбается.

— Все жена снится…

Яков Михайлович осторожно и заботливо сменяет мокрый платок на голове у Сухова, и Сухов снова впадает в забытье.

Яков Михайлович и доктор прислушиваются к тяжелому дыханию больного.

В камеру громче стало доноситься церковное пение.

Невдалеке лежит, тоже на полу, закинув руки за голову, в полной прострации Миронов. Он, не поворачивая головы, говорит с каким-то злобным отчаянием:

— Что они молятся?! Они рассчитывают, что бог им поможет!

Свердлов поднимает голову, смотрит в сторону Миронова и спокойно отвечает ему:

— Нет, Костя, они просто пользуются церковной службой, чтобы выйти на полчаса из этой зловонной ямы, глотнуть немного воздуха и развлечься.

— Ничего не поможет, — бормочет Миронов.

Свердлов встает, подходит к нему и присаживается возле:

— Послушай, Миронов, нельзя вот так, как ты, считать, что если тебе сейчас плохо, то все в жизни ничего не стоит. Только мизантроп, только пессимист не хочет, да, да, именно не хочет видеть ничего хорошего…

Миронов делает нетерпеливый жест.

Свердлов продолжает:

— Погоди, погоди, я не утверждаю, что нет ничего плохого. Много, очень много еще есть плохого, чего не должно быть. Но пойми, процесс развития жизни как раз и идет в сторону преобладания хорошего. Может быть, этот процесс немного длительный — ничего, пусть! Важно, Костя, выработать в себе, ну, как это сказать… важно выработать слиянность, — Свердлов обрадовался, что нашел убедительное слово, — именно слиянность с тем новым, над созданием которого многообразно работали и работают массы.

Он прошелся взад и вперед, снова остановился перед Мироновым. Тот все так же безучастен.

— Разве борьба людей между собой или с внешними условиями за господство новых начал жизни не полна захватывающего интереса? Миронов, бороться, побеждать — это огромное наслаждение, чорт возьми! Как ты этого не чувствуешь, что жизнь сама по себе прекрасная штука!

Дверь раскрывается, и в камеру входят ее обитатели: уголовные и с ними Трофимов, Вотинов и еще несколько политических.

Трофимов весел, глаза у него блестят.

— Послушайте, товарищи, а небо сегодня какое-то особенное, право слово, прозрачное, голубое, такое голубое, как вода в Волге…

Миронов поворачивает голову:

— Где это ты такое небо увидел?

Трофимов смеется:

— Да я в церкви поближе к «святым» стал, а около попа окошко было открыто…

Дверь с шумом распахивается, и в камеру влетает надзиратель Малинин:

— Эй, вы! Вставай все! Сюда идет начальник тюрьмы с прокурором. Прокурор новый, будет претензии опрашивать… — Потом, понизив голос, говорит с угрозой: — Так чтоб никаких претензий!.. — И вдруг испуганно командует: — Встать!