Петр Павленко - Собрание сочинений. Том 4

Все встают. Входят начальник тюрьмы и прокурор.

Начальник, увидев лежащего Сухова:

— Поднять!

Малинин кидается к Сухову. Доктор с возмущением останавливает Малинина:

— Тяжелобольной…

— Больной? — переспрашивает прокурор. — Оставьте его, пусть лежит!

— Докладывайте претензии, на что жалуетесь?

Начальник тюрьмы объявляет:

— Один кто-нибудь выходи и говори смело.

Вышел доктор:

— Дозвольте мне. Я как врач категорически настаиваю: больному Сухову нужна немедленно больница и операция. Во-вторых, нас два месяца не водили в баню. Нас не выводят больше и на прогулки. Нам нужны хоть какие-нибудь матрацы. Мы просили…

Прокурор перебивает его:

— В баню сводить, если починят котел. Прогулки давать ежедневно на десять минут, когда будет свободен двор. Матрацы сделать… если будет солома. О больном подумаем. Все.

Он повернулся к выходу, но дверь загородил Яков Михайлович.

— Нет, не все еще! О больном думать некогда, его сейчас же должны отвезти в городскую больницу; не имеете права держать тяжелобольного в камере. Книги отнимать тоже не имеете права! Лишать нас прогулок не имеете права. Издеваться над нами не имеете права. В баню водить нас обязаны. Там котел сломан — его должны починить. А также не имеете права избивать арестованных и лишать нас свиданий с родными…

— Вы, очевидно, Свердлов, насколько я догадываюсь, — перебил прокурор.

— Кто я — это неважно! Я говорю не от себя, — ответил Яков Михайлович. — Наши требования настолько же малы, насколько и законны. И вы обязаны их удовлетворить… Иначе…

— Продолжайте, арестованный! Я хочу знать, чем нам грозит неудовлетворение «требований».

Прокурор явно издевался, но Яков Михайлович твердо закончил:

— Иначе мы объявим голодовку, в которой будет участвовать вся тюрьма. Ответом на нее явятся протесты рабочих, забастовки и, возможно, вооруженные выступления пролетариата. И вы сможете получить второй девятьсот пятый год… но с худшими последствиями.

— Так-с! Понятно. В баню не водить! Прогулок не давать! Можете на меня жаловаться…

Прокурор поворачивается и выходит. За ним остальные. Захлопывается дверь камеры.

Яков Михайлович снимает пенсне, протирает стекла, снова надевает и, повернувшись к арестованным, говорит:

— Товарищи, у нас нет выбора средств борьбы. Осталось одно-едииственное средство — голодовка. Постараемся организовать голодовку так, чтобы нас поддержала вся тюрьма. Я прошу коротко высказаться политических товарищей. Вотинов?

— Мне думать нечего. Я всегда за тобой. Как ты скажешь, так и будет.

— Доктор?

— Там, где кончается борьба за товарищей, начинается предательство, поэтому я с тобой, Яков.

Снова Малинин открыл дверь. Входит новый арестант: наглый, здоровый парень.

Арестант останавливается на пороге:

— В этом ретираде мое помещение?

Малинин, который его привел, не понял слова и с опаской покрикивает:

— Иди… иди…

Арестант все так же спокойно:

— Мне это зало не нравится.

Малинин рассердился:

— Иди… а то стукну.

Арестант чуть поворачивается. Малинин предусмотрительно делает шаг назад. Арестант громко говорит:

— Считай, что я не слыхал, а то я так стукну…

Он медленно переступает порог камеры. Малинин пользуется этим и быстро запирает дверь.

Арестант указывает пальцем на арестованных:

— А это — мое общество? Политические? — Ловко сплюнул сквозь зубы. — А ну подходи, который тут товарищ Андрей!

Доктор и Свердлов переглянулись. Свердлов подошел к уголовному:

— Я «товарищ Андрей». Что вам надо?

Арестант нагло разглядывает Свердлова:

— Говорят, ты герой. Эка пуговица!

Свердлов спокойно переспрашивает:

— Если есть дело, говорите, если нет, то мы здесь сейчас очень заняты!

Арестант отводит Свердлова в угол и не спеша докладывает шопотом:

— В полиции, когда дожидался, писарь в очках, усы ежиком…

Яков Михайлович настораживается:

— Знаю…

Арестант продолжает:

— У вас Вотинов есть?

Яков Михайлович утвердительно кивнул головой, взглянул в сторону Вотинова.

Вотинов дает пить больному Сухову.

Яков Михайлович делает знак говорить тише.

Арестант становится серьезным:

— Писарь велел тебе передать: провокатор он, кличка в охранке Комар. У нас предателей… — он делает выразительный жест по горлу. Этим он будто хочет оправдать свое неожиданное сообщение. Потом, повернувшись к уголовным, снова ведет себя нагло: — Здрасте, девочки! Я сюда года на два. За неудачное ограбление ювелирного магазина. Вижу знакомые личики… — он подходит к группе уголовных…

Свердлов делает незаметно знак доктору, чтобы тот подошел к нему:

— Миша, Вотинов — провокатор…

Доктор быстро повернулся к Свердлову, хочет что-то сказать.

Свердлов кладет ему руку на плечо:

— Спокойно, Миша! Я сам не могу этому поверить. Но надо… немедленно узнать… Кличка в охранке Комар.

Доктор с трудом справляется с волнением:

— Как же это проверить?

Свердлов задумчиво отвечает:

— Не знаю. Подумай!

В это время Вотинов громко чихает, и, когда он собирается чихнуть во второй раз, около него уже стоит Свердлов и тихо, прямо в лицо говорит:

— Будь здоров… Комар!

На одну долю секунды Вотинов вздрагивает, кружка с водой неловко выскальзывает из его рук. Он быстро наклоняется, чтобы ее поднять, но Свердлов удерживает его и, глядя ему в глаза, спрашивает:

— Значит, это правда — ты Комар? Значит, оружие, которое ты хранишь у начальника охранки, ты прямо ему и сдаешь?.. Ловко придумано!.. Можешь уже ничего не говорить — ты выдал себя…

Все окружили их.

Вотинов дрожит, потом грохается в ноги Свердлову, страшный, тяжелый:

— Я не виноват… меня заставили…

Трофимов долго не может ничего понять, потом весь наливается гневом, подскакивает к Вотинову и со всего размаху ударяет его по лицу:

— Гадина! Провокатор!

Свердлов отворачивается, отходит. Он опускается на каменный пол рядом с Мироновым. Горестная складка ложится у его рта. Он говорит тихо:

— Это очень страшно, Костя… предательство… Каждый раз, когда я сталкиваюсь с этим в жизни, меня охватывает чувство боли такое острое, такое глубокое, что я ощущаю его физически… Я не могу понять психологию предателя… Ты никогда не задумывался над этим, Костя?.. — И, не получив от Миронова ответа, он продолжает диалог с самим собой: — Вотинов! Что его толкнуло на это? И как ловко, как умело он обманывал нас!.. Вотинов! Час тому назад я, ты, да и мы все относились к нему, как к лучшему товарищу, а он просто шел, продавал нас за грош. Нет, он продавал не только нас, маленькую группу людей, но продавал больше — продавал идею, продавал революцию… До какой душевной опустошенности надо дойти, до какого цинизма, дьявольского себялюбия, чтоб… Омерзительно!