Евгений Петров - Том 5. Рассказы, очерки, фельетоны

– Не понимаю, чего ей еще нужно? – горестно воскликнул Журочка, сжимая руками голову. – Уж, кажется, целую лекцию ей прочел. Ни разу не запнулся. А она… это самое… «Кланяйтесь, говорит, всемирной красавице…» А сама… плачет.

– С таким дураком, как ты, поплачешь, – сказал Дедушкин, зевая, – знаешь ли, дурья голова, почему она плакала? Плакала она, брат, потому, что сегодня я заметил у нее книжку Коллонтай «Любовь пчел трудовых», а ты ей всякую чепуху порол об обновлении потомства…

– Как? Ты сам видел? Читала?

Лопни мои глаза.

– Тогда прощай, Дедушкин. Побегу в библиотеку…

Лодка тихо скользнула от берега и закачалась в лунной ряби. Катя села у руля. Журочка взялся за весла. Некоторое время ехали молча. Медик проглотил слюну и сказал:

– Что такое брак? Брак это есть отрыжка старого быта. Человечеству грозит опасность задохнуться в тяжелой атмосфере семейного очага. Любовь, связанная узами загса…

– Причаливайте! – сухо приказала Катя. – Мне пора домой.

– Нужно срывать цветы, – бормотал Журочка, послушно гребя к берегу, – долой… это самое… цепи, которые…

– Прощайте, Журочка, – твердо сказала Катя, – и, пожалуйста, никогда не зовите меня с собой гулять. Не пойду. Идите домой и займитесь вопросами брака среди туземцев Австралии и Океании. Почерпнутые сведения сообщите мне письменно с указанием источников, ха-ха-ха…

И Катя убежала, почему-то закрывая лицо платком.

– Н-ничего не понимаю… – прошептал Журочка, растерянно оглядываясь по сторонам.

И Журочка увидел… Что он увидел – описывать нечего, ибо это было описано миллионы раз. Журочка увидел перспективу сияющего многоточья ночных фонарей на реке. Увидел небо. Увидел луну и звезды. Журочка в первый раз в жизни увидел весну. И Журочка понял все.

– Черт возьми! – воскликнул он, бросаясь догонять Катю. – Еще не все потеряно!

– Пернатова, – пробормотал он, задыхаясь, – слушайте, Пернатова… Я… это самое… долой гигиену… К черту естественный подбор… Я… плевать хотел на это – как его… цепи очага… Я… Пернатова, я вас люблю, Пернатова!.. Хотите ли вы на мне жениться?.. И потом я хочу вас поцеловать… Можно?

Так они и сделали. Поцеловались.

1927

Почему, вспоминая о нем, я чувствую, как горло пересыхает о г злости, по животу пробегают холодные противные мурашки и появляется одно неистовое, жгучее, безудержное желание – бить.

Ведь он не сделал мне ничего дурного. А вот подите!..

– Ваш папа случайно не был стекольщиком? – раздался сзади меня тусклый голос.

Я оторвал взгляд от уличной сценки, которую с интересом наблюдал, и оглянулся. За мной стоял рыжеусый человек с оловянными глазами, в драповом пальто, каракулевой шляпе с лентой и больших хозяйственных калошах.

– Нет, – сказал я, – мой папа не был стекольщиком, но я тем не менее не люблю дурацких затасканных как мир острот. Если я вам мешаю, так и скажите: «Вы, мол, мне мешаете смотреть, отойдите».

– Не всякая пустота прозрачна! – сказал рыжеусый.

И вдруг его усы задергались, оловяшки сделались совершенно круглыми, рот раскрылся, и рыжеусый затрясся от еле сдерживаемого смеха.

– Знаете ли вы, – промолвил я с досадой, – что этой остротой последовательно пользовались все пошляки, начиная с царя Гороха. И я не привык…

– Не беда, – возразил рыжеусый, – потерпите сорок лет, а там привыкнете.

Я с отвращением отвернулся.

Через несколько дней, когда я сидел у знакомых и пил чай, в комнату вошел человек, в котором я без труда узнал рыжеусого.

– А, – воскликнул хозяин, – здравствуй, Никанор.

– Наше вам с кисточкой! – сказал рыжеусый, расшаркиваясь.

– Познакомьтесь. Это мой старый друг, Никанор Павлович.

– Очень приятно, – любезно улыбнулся я, – мы, кажется, однажды встречались.

– Гора с горой, как говорится, не сходится, – сказал Никанор, – а человек с человеком… хе-хе…

– Хочешь чаю, Никанор? – предложил хозяин.

– Нет, спасибо, я уже отчаялся.

– Он у нас первый весельчак, – нервно сказал хозяин, похлопывая Никанора по плечу. – Зубастый. Так и режет.

– Ну уж и весельчак, – потупился Никанор, – так. Середка на половинку.

– Ну, Никанор, ты все-таки выпей чаю. Ведь ты любишь. Вприкуску.

– Вприглядку, – сказал Никанор вяло.

– Ну так выпей рюмочку вина.

– Бувайте здоровеньки, как говорят хохлы.

Никанор налил стаканчик, щелкнул языком и выпил.

– Дай боже, чтоб завтра тоже! – сказал он, вытирая усы.

Я почувствовал беспричинную злобу. Мне захотелось вскрыть этого человека, как арбуз. Захотелось узнать, о чем он думает, чем живет, что делает. Захотелось узнать, есть ли у него что-нибудь там, за рыжими усами и оловянными глазами.

– Скажите, – спросил я, – как вы смотрите на новый закон о браке?

Никанор тоскливо заерзал на стуле и сказал:

– С точки зрения трамвайного сообщения.

Чтобы успокоиться, я заговорил с хозяином. Стали обсуждать достоинства и недостатки очередной выставки картин. Разговор не клеился. Фигура Никанора, уныло торчащая за столом, убивала малейшее проявление мысли.

– Не скажите, – заметил хозяин, – Серобаба – художник большой силы.

– Художник от слова худо, – сказал Никанор, раскрыв рыжую пасть, – xe-xte… Разрешите папиросочку, люблю, знаете ли, папиросы фабрики Чужаго…

Никанор оживился и порозовел. Он почувствовал себя душой общества.

– Есть такой анекдот. Приходит один человек к другому и говорит: «Чик». Это значит – честь имею кланяться. А другой ему говорит: «Пс» – прошу садиться… Хо-хо-хо… А знаете последнюю армянскую загадку?.. Зеленый, длинный, висит в гостиной и пищит?

Я закрыл глаза.

– Не знаете?.. Хе-хе… Ну так вот… Селедка. Зеленая, потому что покрасили, висит, потому что повесили, а в гостиной, чтоб трудней было отгадать.

Открыв глаза, я увидел, что Никанор корчится от приступов здорового, жизнерадостного смеха. Хозяин был бледен.

– Нет, – сказал я жестко. – Длинное и зеленое – это не селедка. Это – машинка для снимания сапог.

Никанор замер с раскрытым ртом и уставился на меня.

– Н-нет, – пробормотал он, – это селедка… Я знаю наверное!

– Нет, машинка.

– Селедка!

– Машинка!

– Селедка, – плачущим голосом сказал Никанор, – ей-богу же, селедка.

– Машинка! – промолвил я ледяным тоном.

– Но почему же? Почему?

– Так. Машинка.

Никанор забегал по комнате.

– Почему же она зеленая? – воскликнул он, ломая руки.

– Потому что покрасили.