Юрий Либединский - Зарево

Буниат говорил коротко, ясно — так, чтобы за короткое время сказать возможно больше.

Он называл новые промыслы и предприятия, присоединившиеся к стачке, перечислял митинги и сходки и сообщал количество их участников. Говорил мало, сухо, но в самом голосе слышалось торжество. Вывод был ясен: силы стачки нарастают…

И после краткого молчания Стефани сказал:

— Начало забастовки Мартынов прохлопал, она застала его врасплох. У градоначальства, не считая полиции и жандармов, было в распоряжении всего две казачьи сотни. На вчерашнем заседании Совета по предложению Гукасова ассигновано шестьсот тысяч рублей на содержание шестисот городовых, — отчетливо выговорил Петр Митрофанович. Так он всегда выговаривал статистические цифры — отчетливо, почти скандируя.

— Шестьсот тысяч рублей, наших кровных, добытых тяжелым трудом… против нас же, — тихо сказал Буниат.

Стефани внимательно взглянул на него. Визиров сидел молча, опустив голову. Потом вдруг вскинул на Стефани свой смелый взгляд.

— Э-э-э… Чего там, все наше будет! Но сколько живу, душа не может примириться с этим подлым порядком… Листовку о последних событиях вы напишете, Митроныч?

— Напишу, — ответил Стефани. — Знаете, парни, которые до нас литературу довезли из-за границы, молодцы, большое дело сделали! Ведь там полный гектографический отчет последнего совещания ЦК и резолюции о стачечном движении.

— Я читал, — коротко ответил Буниат.

— Вы, конечно, обратили внимание на пункт шесть? Его в печатном тексте не было.

— Ну как же: «Установка более правильных и тесных сношений между политическими и другими организациями рабочих разных городов», — наизусть сказал Буниат.

— Вот именно. И я в нашей новой листовке хочу во главу угла поставить лозунг всероссийской политической стачки.

Визиров кивнул головой.

Все это время он непрестанно и напряженно прислушивался.

— Новостей из Петербурга и Москвы еще нет? — спросил он.

— Номер «Рабочего», где напечатаны наши статьи о чуме, вы видели?

— Видел. Но я не об этом. Должен быть прямой отклик на нашу забастовку.

— Конечно, он будет, — со спокойной уверенностью сказал Стефани. — Не может не быть. И насчет сношений с нашими соседями — этого мы добьемся. Есть уже отклики из Ростова и Владикавказа. Александр, тот молодой грузин, который привез нам литературу, оказался, как мы и предполагали, достаточно сообразителен и ловок. Мы уже имеем письмо из Тифлиса.

— От Алеши? — быстро спросил Визиров.

— От него. Александр разыскал в Тифлисе Джапаридзе, сиречь Алешу Балаханского, и, видно, вполне толково передал все то, что мы не хотели доверять бумаге. Тифлисцы уже действуют. Пишет Алеша, что сбор в наш забастовочный фонд начался.

— Видел я сон, — тихо сказал Буниат, — будто бегу я вверх, на высокую гору. Тяжело бежать, сердце перешибает, а надо еще, чтобы те, кто позади, тоже не отставали, и машу им рукой и зову. А наверху дворец такой — башни высокие, много башен, и на каждой — красный флаг. Я будто знаю, что это и есть дом общий наш, о котором мы в гимне поем: «Мы наш, мы новый дом…», то есть не дом, конечно, а «новый мир построим», но, знаешь, ведь сон, и во сне я вижу дом… Добежал я до ступеней этого дома и вижу: Степан стоит. Сердито смотрит он на меня, а мне стыдно, потому что я знаю: за дело сердится он на меня. «Не ждал, говорит, я от тебя, Буниат, что ты опоздаешь, идем скорей». А я говорю: «Степан, ведь я бежал от самого Джебраиля». Тогда он смеется и берет меня под руку. Входим мы во дворец. Светло там на диво, цветов много, фонтан посредине бьет, повсюду красные знамена и много-много народу — и всякие нации: немцы тут, и французы, и англичане, и Китай, и все расступаются. И вдруг Степан говорит: «Вот товарищ Ленин». И как подумал я, что Ленина сейчас увижу, — запел от счастья, как ашуг, как соловей запел… Тут вдруг жена тянет меня за руку и говорит: «Перевернись, дружок, ты на спине спишь и стонешь очень, перевернись, ляг поудобней». Ах, досада, ни разу я ей дурного слова не сказал, а тут чуть не обругал: такой сон, такой сон досмотреть помешала.

— Вы что, недавно Степана Георгиевича видели? — понизив голос, спросил Петр Митрофанович.

— Так же, как вас сейчас вижу, — ответил Буниат. — Ненадолго, правда, но необходимость была по работе. — Он словно бы извинялся. Охранка гонялась за Шаумяном, и встречи с ним старались свести до минимума.

— А мне после его возвращения из ссылки не пришлось с ним свидеться, — со вздохом сказал Стефани. — Ну как он?

— Такой же. Расспросил о всех моих семейных делах. Веселый. И сказал, что большое письмо Ленину написал о нашей забастовке.

— Это хорошо. Это для Владимира Ильича будет большая радость. — Стефани вдруг громко рассмеялся. — Так вот, значит, откуда возник ваш сон! Выходит, обоснование его вполне материалистическое.

— Да, наверное обрадуется товарищ Ленин, — тихо сказал Визиров.

Они оба замолчали. В имени Ленина, в живом образе его было то, в чем эти суровые души находили неиссякаемый источник вдохновения и бодрости.

— У меня ведь к вам, Митроныч, еще разговор есть. Вы знаете, что их было двое, которые нам литературу привезли?

— Как же, знаю. Это который Кази-Мамеда вынес, когда его ранили. Тоже молодец. Он в Краснорецк должен был ехать — деньги для нас собирать. Что, уехал уже?

— Об этом посоветоваться нужно, Митроныч, — ответил Буниат.

И он рассказал о том, что произошло на его глазах между Наурузом и казачьим урядником, а также все, что узнал от Науруза о его отношениях с ним.

— Очень интересно, — сказал Стефани, пристально разглядывая свои большие руки. — Горца ударил казак, а горец ударил пристава, который науськал на него казака? Это признак высокой сознательности горца. Как вы понимаете?

— Вот это меня и смущает, Петр Митрофанович: откуда такая сознательность? Науруз, как я узнал, сын правоверного мусульманина и воспитывался при мечети, долгое время был муталимом. И казак какой-то непонятный, на других казаков не похожий.

— Вот уж насчет казака разрешите с вами не согласиться, — горячо заговорил Стефани. — Представьте себя в его положении. Ударив горца, он ждал, что горец полезет с ним в драку, и готов был к этой драке… А горец вдруг бьет не его, а пристава. То есть он этим ударом как бы говорит казаку: «Я знаю, тебе приказали, тебя натравили. И не тебе я буду мстить, а тем, кто тебя натравил». Такая наглядная пропаганда, знаете ли, может перевернуть душу человека. Ведь мы уверены, что настанет день, когда солдаты и казаки прекратят стрелять в народ. И, уверяю вас, вот этот казак перестанет стрелять один из первых.

— Науруза я на сегодня оставил у себя, и он ждет решения своей участи. Я ни в чем не обвиняю его, — угрюмо добавил Буниат. — Судя по всему, он надежный, хороший человек. Но пусть я лучше покажусь людям излишне подозрительным и жестоким, если только есть хоть какой-нибудь риск, что может пострадать организация… — Говоря это, он понизил голос почти до шепота.