Юрий Либединский - Зарево

Опять заговорил Столетов — снова о нефтепромышленниках и о рабочих, о том, что рабочие борются не только за улучшение своего положения, но и за то, чтобы двинуть вперед нефтяную промышленность… Иногда посреди речи ему вдруг задавали вопросы, прерывали его, оспаривая или соглашаясь. Он терпеливо выслушивал, отвечал, охотно повторял снова и разъяснял. Он всегда так говорил: не доклад, не лекция, не выступление на митинге, а разговор, простая беседа. Но как бы его далеко ни уводила неожиданная реплика собеседника, он упрямо приводил мысль к главному: нравственному оправданию бастующих, к утверждению того, что моряки и казаки, которых прислали на электростанцию заменить бастующих рабочих, совершают нехорошее дело, им лучше отступиться…

Невысокого роста, в косоворотке под пиджаком, Столетов, когда говорил, так смотрел на людей своими глубоко посаженными глазами, светлыми и смелыми, что впечатление незыблемой правды его слов еще больше усиливалось. Худощавая небольшая фигура, звук голоса, улыбка, весело открывавшая зубы, и в особенности прямой, внушавший доверие взгляд — все в нем казалось ладно, даже как-то мило, и притягивало. Становилось понятно, почему при всем том уважении, которым он пользовался в организации и в среде рабочих, его уменьшительно-ласково называли «Ванечка».

Буниат молча слушал Столетова. Все, что говорил Столетов, ему было знакомо, но слушал он с волнением, как слушают хорошую музыку. Буниат говорил с людьми совсем по-другому, несколько нараспев. А у Столетова обыденно-простая разговорная манера, то с цифрами, то с шутками, и потому она казалась Буниату замечательной.

Внимание Буниата неожиданно привлек к себе высокий молодой матрос, появившийся в толпе. Худощавый и черноволосый, сросшиеся брови, размашистые движения — все это так знакомо было Буниату, Моряк тоже взглянул на Буниата, веко его карего горячего глаза чуть дернулось — он подмигнул. Буниат признал его. Это один из рабочих электростанции, большевик. В руках он держал большой слесарный ключ. К нему подошел другой моряк, тоже высокого роста, с лейкой в руке, какие употребляются для заливки масла в машины. Эти переодетые моряками рабочие осторожно протиснулись на крыльцо. Казаки, занятые разговором со Столетовым, пропустили их. Предчувствуя то, что произойдет сейчас, Буниат поближе подошел к крыльцу — на случай, если потребуется его вмешательство.

— Вот видишь, друг, — говорил Ванечка, обращаясь к казаку, — ты дома у себя лампу заправлял керосином и не думал, наверно, что этот керосин мы для тебя своим трудом добывали и что из твоего трудового гривенника девять копеек берет себе буржуй, а только одна копейка доходит до нас. Ну, а теперь подумаешь об этом…

Он не успел договорить, как случилось то, чего, волнуясь, ожидал Буниат: все снова погрузилось во мрак, и только несколько мгновений спустя белые стены электростанции с ее большими черными окнами выплыли из темноты.

— Товарищи, спокойствие! — повелительно сказал Столетов. Совсем не похоже было, что это он же несколько секунд тому назад говорил так ласково. — Забастовочный комитет обратился к военным морякам, присланным на электростанцию, и разъяснил, какую позорную и штрейкбрехерскую роль им навязывают. Моряки прекратили работу…

Моряки выходили из темных дверей, вытирая тряпками руки.

Свисток, раздавшийся в темноте, заглушил слова Ванечки. Молоденький флотский офицер, весь в белом, только погоны и пуговицы поблескивали в темноте, кричал срывающимся, мальчишеским голосом:

— Почему безобразие? Почему нет освещения?

— Машина дурит, ваше благородье, — послышался насмешливый голос.

— Да чего говорить, не наше это дело! — сумрачно сказал еще кто-то из темноты.

Казак-постовой стоял покуривая и глядя себе под ноги. Рабочие с веселым говором свободно проходили в темное здание и выходили — он не препятствовал им. Ванечка подошел к Буниату, тот кивнул ему на казака.

— Ничего, пускай подумает.

И Буниату вспомнились слова Стефани о казаках и солдатах, сказанные сегодня.

Матросы построились и пошли строем ровно, весело и запели какую-то песню; лад песни был длинный и размеренный, как звук прибоя, а припев короткий, озорной до отчаянности.

пели они.

— Как поют! Так бы и зашагал с ними, — сказал Ванечка. — Нам нужно, Буниат, уходить отсюда, здесь все налажено.

«Итак, петербургские дела закончены. Теперь только на почтамт — и в Баку».

Выйдя на простор Мариинской и Исаакиевской площадей, Константин невольно задержал шаг. Большая Морская, откуда он вышел, была в этот самый жаркий час бесконечного летнего дня вся покрыта тенью огромных своих домов, там свежо и смолисто пахли торцы…, А здесь солнце висело над темной громадой Мариинского дворца, и просторные площади эти казались Константину раскаленной булыжной пустыней, над которой Исаакий сиял ослепительной желтизной, подобно второму солнцу. Остолбенелый, как кегля, Николай I похоже что прямиком с неба упал на своего полного жизни, изваянного Клодтом, коня. Взглянув на то, как этот царь-пугало, превративший в пытку смотры и парады, жарится на солнцепеке в своих чугунных каске и мундире, Константин со злорадной усмешкой подумал: «Поделом тебе».

Почтамт был на той стороне площади. Но пересекать площадь напрямик не хотелось — что-то опасное чудилось ему среди пустынных этих двух площадей, — и, свернув, Константин пошел по фасаду новой и по-новому роскошной гостиницы «Астория». Но только он поравнялся с великолепным ее входом, как оттуда высыпало много людей, — их выталкивали из дверей гостиницы швейцары в галунах и полицейские.

Константин хотел уже сойти с тротуара и обойти стороной всю эту кутерьму, как вдруг человек, с силой вытолкнутый из дверей гостиницы, с размаху налетел на него. Константин инстинктивно, чтобы ослабить силу столкновения, схватил его за плечи. Студенческая фуражка с голубым околышем была сбита набок, русые волосы выбивались из-под нее, миловидное, почти кукольное лицо сохраняло выражение стремительности. Константин узнал в студенте Николая Гедеминова, Кокошу, брата Людмилы.

— О-о-о! Здорово! — без особенного удивления сказал Кокоша, пожимая руку Константину, хотя они последний раз виделись в Краснорецке более года тому назад. — И как этот фараон чертов в меня вцепился! — заворчал он, почесывая плечо. — Ну, да к дьяволу его! Главное — вот оно! — Кокоша победоносно потрясал блокнотом. — Ведь самоубийца при мне пришел в сознание и сказал: «Красивой жизни нет, Кокоша». «Жизни нет», — так и сказал. Ведь он мой приятель, Леончик-то…

— Да что случилось? — спросил Константин, взяв Кокошу под руку и вместе с ним направляясь через площадь, — идти вдвоем ему казалось менее опасным.