Николай Кузаков - Красная волчица

Женя взмахнула руками, и зерно золотистыми искрами рассыпалось по черной земле. «Был бы Сема, он бы не допустил до такой беды», — подумала Женя.

Послышался бойкий перестук копыт. Из леса выехал Андрейка, спрыгнул с коня, сорвал колос, размял его. К нему подошла Женя.

— Вот беда-то…

— Ничего, мама. Кончится война. Я выучусь. Будет на нашем поле хлеб расти, — голос у Андрейки был ломкий, с хрипотцой.

Из кузницы Серафим Антонович пришел домой, когда уж совсем завечерело. В ограде его встретил Лапчик.

— Прохлаждаешься? — Серафим Антонович погладил Лапчика. — Давай ужин гоношить.

Серафим Антонович разложил в ограде костер, принес из погреба рыбу, вымыл ее и повесил в котелке варить уху. На камень возле костра приткнул подогревать чайник, а сам присел на чурбан. Рядом лег Лапчик. Вдруг он вскочил и с громким лаем кинулся навстречу всаднику. Серафим Антонович бросил в костер окурок и встал.

— Нельзя!.. Пустобрех… — прикрикнул он на пса.

Всадник подъехал к калитке, спешился и вошел в ограду.

Он был в милицейской форме: в гимнастерке с петлицами, в фуражке.

— Не укусит? — кивнул он на Лапчика.

— Кто его знает, что у него на уме.

Милиционер, широко ставя ноги, как обычно ходят после долгой езды, подошел к костру. Был он коренаст. Из-под фуражки виднелись седые виски. Крупные борозды на лбу и возле глаз говорили о том, что он прожил немалую жизнь.

— Здравствуйте. Здесь Зарукин проживает?

Серафим Антонович насторожился. Что-то знакомое слышалось в глуховатом голосе, в прищуре глаз.

— Я буду Зарукин.

Милиционер улыбнулся:

— Не признаешь?

— Нет, — пожал плечами Серафим Антонович.

— Вспомни, кто тебе когда-то подарил невесту?

У Серафима Антоновича перехватило дыхание.

— Матвей… Дружище…

— Серафим…

Да есть ли такие слова, которыми можно выразить радость от встречи с другом, с тем, с кем ты ходил под вражеские пули и на вражеские штыки. Серафим Антонович вытер повлажневшие глаза, отступил на шаг, еще раз оглядел Матвея Кузьмича.

— Не чаял тебя встретить.

— Я о тебе от председательши узнал. Вначале даже не поверил. А где твои домочадцы?

— Старшая, Лариса, на ферме. Скоро подойдет. Сын Вадим и младшая дочь Зоя на сенокосе. Уже вторую неделю не показываются.

— А про Груню-то что молчишь?

— Без нее, паря, век доживать приходится.

— Извини, Серафим, не знал о твоей беде.

— А что мы стоим в ограде-то? — забеспокоился Серафим Антонович. — Проходи в дом.

— Надо коня вначале пристроить.

— Расседлывай, я отведу его на поскотину.

— Не допустит чужого. Злой, как дьявол.

Серафим Антонович бросил взгляд на косматого коня, который смиренно стоял у калитки.

— Где ты взял такого заморыша? Добрая собака больше бывает.

Матвей Кузьмич усмехнулся.

— Якутской породы. Цены коню нет. Выносливый. А ест все: и сало, и хвою, и осиновую кору. В тайге такой и нужен. Где поскотина?

— За оградой у угла — тропа. Она тебя прямо к поскотине и приведет.

Матвей Кузьмич повел коня. Серафим Антонович зажег в доме лампу, достал из подполья заветную бутылочку спирта, принес из амбара две палочки вяленого сохатиного мяса.

Пришла с фермы Лариса.

— Папка, чье это седло на предамбарнике?

— Друг приехал. Помнишь, рассказывал? Матвей Гордеев. Вместе в гражданскую воевали. Били семеновцев, барона Унгерна. Брали Волочаевскую сопку. Хабаровск освобождали. Собери-ка нам что-нибудь на стол. Уха на огне.

Вскоре Серафим Антонович и Матвей Кузьмич сидели за столом. Они все еще продолжали присматриваться друг к другу.

— Как жил ты все эти годы, Матвей?

— Жил на быстрине. Как вернулся с гражданской, меня на север послали. Вначале налаживал торговлю, потом создавал колхозы. В райцентре строил интернат. А последние годы в лесничестве работал. На севере и женился. Вырастил трех сыновей. В первый же день войны пошли все в военкомат. Парней взяли в армию, а меня направили работать в милицию. Два сына — Григорий с Данилом — на медведя хаживали. Умеют держать и пальму, и ружье. Воинами родились. А вот младший Михаил в кого пошел, не знаю. По радио музыку слушает, на глазах слезы. Часами сидит возле стариков да старух, все песни старинные записывает. А весной на лугах днями пропадает, травы целебные собирает. Григорий с Данилом воюют, а Михаил до фронта не доехал: фашисты разбомбили эшелон. Погиб. Мне вместо него идти надо было. Я хоть и старый, да душа у меня покрепче.

— Не казни себя, Матвей. Теперь уж горю не поможешь. — Серафим Антонович наполнил рюмки. — Давай выпьем за наших сыновей и за всех, кто бьет врага.

Выпили. Матвей Кузьмич занюхал корочкой.

— Ты уж извини, Серафим, что полез к тебе со своею болью.

— У нас сейчас у всех одна боль. Далеко ли путь держишь?

— В верховье Каменки. Это теперь мой участок. Пятьсот верст. Целое государство.

Лариса, сидевшая в сторонке, выждала, когда в разговоре наступила пауза, спросила:

— Матвей Кузьмич, а как на границе с японцами?

Матвей Кузьмич поднял косматые брови.

— Жених ее на Аргуни в пограничных служит, — пояснил Серафим Антонович.

— А-а-а, — понимающе протянул Матвей Кузьмич. — Выжидают они.

— Что же будет-то? — испуганно проговорила Лариса.

— Если нападут, воевать пойдем. Тогда без нас не обойтись. Придется на старые партизанские базы подаваться.

Лариса вышла из дома. Матвей Кузьмич посмотрел ей вслед.

— Сколько уж невест овдовело.

— Давай еще выпьем, — предложил Серафим Антонович. — Помнишь, как город Сретенск брали?

— Как забыть? — Матвей Кузьмич откашлялся и густым голосом запел:

Песню подхватил Серафим Антонович:

После ужина Серафим Антонович с Матвеем Кузьмичом вышли из дому. Стояла бледная северная ночь. Два старых воина по тропинке спустились к реке и остановились на берегу. Серафим Антонович положил руку на плечо Матвея Кузьмича:

— Все никак не могу поверить, что это ты, Матвей.