Иван Истомин - Живун

Вскоре на крыльце появилась Хадане в суконной с узорами ягушке.

— Ты зачем меня звал? — спросила она мужа.

— Иди сюда на горку. Полюбуйся на ледоход. Вон как здорово, — Ямай поднялся с нарты и стал показывать рукой вниз, на реку.

Хадане в меховых туфлях засеменила по высохшей лужайке к реке. Закрывая ладонью глаза от солнца, она долго смотрела на плывущие по всей ширине Оби потемневшие льдины и на зеркальную водную гладь, показавшуюся за изгибами реки.

— Свежая вода гонит старый лед, совсем гонит, — сказала старуха и, легонько вздохнув, добавила: — Будто новая, оседлая жизнь гонит прежнюю, кочевую.

— Правду говоришь, старуха, — Ямай нежно коснулся рукой жены. — Я тоже только что об этом думал.

Хадане взглянула на мужа.

— Ну и пускай гонит. Пусть старые льды кочуют себе.

— Это у них тоже последняя кочевка, — кивнул остриженной под польку головой Ямай. — Только для них это погибель а для нас последняя кочевка — счастье. Так я думаю.

И оба улыбнулись.

1961

Мчались быстрее выпущенной из тугого лука стрелы.

Радостный гомон оглашал поднебесье:

— Клун, клун!.. Га-га-га!.. Свию, свию!..

Скорей, скорей в родные гнездовья! В понизовье Оби — белые приполярные ночи, синие разливы рек и озер.

Люди задирали головы, с нежностью встречали пернатых путешественников, кричали приветливо:

— Давно ждем вас! Худа никогда не приносили! Давайте жалуйте к нам, на свою родину!..

Теплели глаза, смягчались лица, ожиданием чего-то хорошего наполнялись сердца.

Не зря молвится: доброе весной рождается…

Именно в эту пору четыре семьи уезжали из Мужей на новое поселение.

Все село только о том и говорило.

Из Мужей еще никто не уезжал насовсем.

Сто лет стоит село на крутом берегу Малой Оби, что течет вдоль Приполярного Урала. Первые поселенцы, начавшие рубить здесь избы, давно покоятся под могильными крестами. Было в Мужах с десяток дворов, теперь перевалило за полтораста. Вырастали дети, отделялись, строились. За лесом дело не вставало. Вокруг вековые кедры да лиственницы! Молодые семьи, словно поросли, коренились, пускали побеги. Те от себя. Так усадьба за усадьбой ширились Мужи. А еще случалось, по дремучему урману забредали сюда редкие странники — беглые. Приживались, обзаводились немудреным хозяйством. На всех хватало рыбы в Оби, зверя и птицы в тайге. Летом приходили пароходы, купцы забирали рыбу, пушнину, в обмен давали снасть, порох-дробь, ружья, соль, муку, картошку, лук, особенно любимый женщинами, — в чай его кладут, как ягоды. Водку — само собой. Жили. Сыты через край не были, но и голодом не сидели. На сторону не уходили. Разве девку какую замуж выдадут, отпустят в другое село, если своих женихов не хватало.

Семьями уходили из Мужей впервые.

А все Варов-Гриш, Гриша-балагур, забавник. Сдружился с Куш-Яром и пошел народ баламутить.

Куш-Юр — что он понимает в зырянской жизни. Гологоловый! Неводил? Нет. Зверя промышлял? Нет. Политический… Кабы не пошел против царя, знал бы он, что есть на свете Мужи? Ну и живи, коль в селе остался. Назначили властью — ставь печать, речи говори, у кого охота есть — помозолит уши.

Балагур, он и есть балагур — чего с Гриши возьмешь! Хлебнул горя на войне, в плену у немцев помытарился, домой еле ноги приволок, мать и жена не сразу признали — исхудал, как олень в гололедицу. Хоть и четвертый десяток живет, а в голове так ничего и не прибавилось, право слово. От дорогих могил уходит, от родных уходит, от своего народа. Уже не помрачение ли в уме?

Так рассуждали иные старики. Их поддерживали другие:

— За коим лядом людей с места сбивать? Зырянин — не ханты, не ненец, оседлый он спокон веков.

Молодые — те горой за Варов-Гриша:

— Молодец, что уходит! Мужи — земля-плывун. Бродница — грязь да лужи. Того и гляди, светлым днем утопнешь. В непросмоленных пимах — все равно что без обувки. На неводьбу ли, по селу ли — в броднях. Жаль только — не позвать будет дядю Гришу на посиделки, не послушать его певучей тальянки, нежных и шуточных песен, его занятных сказов про иные края, где малиц не носят, в пимы меховые не обуваются, где не бывает белых ночей, а люди живут в высоченных избах — одна над другой, и никакая лесина, хоть небо подпирает, не скроет этих изб, и ездят там люди на двух колесах — ногами вертят и катят, катят… Во-он где побывал, что повидал дядя Варов-Гриш! Бывалый мужик. Раз надумал ехать, значит, так надо, так хорошо. Пускай едет. Мы за ним следом.

— Во-во, — ворчали старики, — куда балагур, туда и ветрогоны. Мужи — святое место! Вода-то в ближнем озере и зимой подо льдом не застойная, не заморная, без ржавого духа. Рыба в ней не дохнет. Из-за родников-живунов. Живун — место наше! Другое такое поищите. Деды-прадеды были не дурнее, знали, где домиться. Жили — слава богу! Кому что суждено, то и получали.

Но, кажется, больше всех распалились женщины.

— Ум у мужика спьяна и не так помутится. Но Елення, дурья голова, что думает? Мало ей! Старшенького своего, Ильку, так же вот сгубила. Поехала в путину к мужу и парнишку с собой потащила. В дороге застудила, на ногах теперь не стоит, руки — плети. Сейчас и меньшенького эдак же угробит. Накажет Господь ее!

Мужики — хозяева и кормильцы — были сдержаннее в суждениях. Они пропускали мимо ушей ворчание стариков, восторги молодежи, бабью болтовню. В том ли дело что не сидится Гришу в Мужах?! Постоянную парму [6] Парма — небольшая артель на основах взаимопомощи. Практиковалась издавна у северян в летний сезон. придумал. Вместе с бабами и детьми мужики едут — вот ведь что! Лодки — в складчину, невода-сетки в складчину, порох-дробь — в складчину, добычу — поровну и даже котел летом — общий, сколько ртов — столько ложек…

Как до этого доходило, мужики-кормильцы запинались.

— Твоя баба каждый год носит. Моя — раз рожала, и того Бог прибрал. Ты дюжину раз хлебнешь, а я — два…

Хотелось решительно отвергнуть, но резкое слово с языка не сходило. Сказать недолго, а как промахнешься? Балагур-то он балагур, Гриш, однако себе не враг, очертя голову с детишками и бабой в ловушку не сунется. Может, так к лучшему?

Часами посиживали, подымливали трубочками, мараковали — не прогадать бы. Мысли ворочались медленно и туго, все бралось в расчет.

Припасы на исходе. Купцов ждать не приходится, новые начальники, вроде Куш-Юра, пускать их не стали. Обманщики, мол, людей обирают. Так-то оно так, да кабы в мир-лавке, «копративе» энтом, хоть бы мышь ночевала. А то харчей нет, винки и подавно. Куш-Юр бает — мор на Большой Земле. Дети мрут, женщины мрут, мужики мрут, словно рыба в тухлой воде. Земля посохла, потрескалась. Ничего не родит, как бесплодный олень-хабторка. И скотина дохнет. Вот ведь оказия какая, многопечальная! Верить — нет Куш-Юру, что самый большой начальник — Ленин — про северных людей тужит. Из амбара главный мир-лавки обещает чуток муки прислать. А больше ничего нет. Снастей и припасов и в главном амбаре тю-тю. Колчаки да богатеи извели, изурочили, ироды. Заводы, фабрики порушили, по винтику растащили. Шибко все изуродовано, вскорости не починишь. К нонешней поре не успеть. Вот уж что к будущей. Худо, очень худо. Как бы с оленями ягель зимой не щипать. Уж и так полно нищих, с сумой по селу ходят. Одна надея — на рыбу. Наловить ее, насолить, сколько можно… То-то и оно… А где промышлять-то? Все ближайшие угодья оскудели, даже озеро с живой водой… И где соль взять? И снасть прохудилась…