Иван Истомин - Живун

Как обрадовались люди, заслышав в воздухе знакомое, долгожданное: «Клун! Клун!.. Га-га-га!.. Свию! Свию!.. Прилетели! Здравствуйте!» Лебеди, гуси, утки, чайки носились стаями, парами, в одиночку. И воздух звенел от их веселых криков.

Почти одновременно растаяла протока, разлилась. И на Хашгорт-Егане засверкали широкие забереги.

Не выдержали Гриш с Элем, спустили на воду свои калданки и попробовали счастья на первой весенней охоте.

Елення собралась отметить свое тридцатилетие. Как по заказу, тронулся лед на Хашгорт-Егане — нехотя, с частыми остановками, а все же сдвинулся.

— Ради моих именин, — шутила Елення, — добрая примета. К завтрему река, чай, очистится. Попразднуем — и можно собираться в путь-дороженьку.

Мужчины с утра отправились на охоту — запасти свежего мяса на дорогу, да и на первую пору жизни в Мужах. Гриш еще надеялся поискать и насбирать для Еленниных именин яйца уток-острохвосток — они рано кладутся.

К полдню вода неожиданно круто вышла из берегов и подступила к избам, залила двор. Ребятишки раскричались от радости, лодочки пускают. Вода прибывала быстро. Миг — и заплескалась у порога.

Дети позвали матерей. Те выглянули и обмерли… Это же беда из бед, наводнение! Кинулись на двор, вещички да игрушки подобрать, а двора нет — вода и вода кругом словно на просторах Оби. Схватили ребятишек — и в избы.

Бедствие нарастало. Вода сочилась через порог. Вскоре залила пол.

Детей усадили на постели. Но вода полилась и через низкие окна. Перетащили ребятишек на печь — последнее убежище. А как вода еще прибудет?!

Дети выли. Женщины голосили. Они метались по колено в студеной воде, хватая кто постель, кто одежду, и засовывали к ребятишкам же, на печь.

Вспомнили про запасы съестного, хранившиеся в сарае и погребе. К ним не добраться. Пропадет все, погибнет…

И мужья не едут. Поди, и не застанут семьи в живых…

В слезах и сумятице провели полдня. Наконец подъехали мужчины. Распахнув дверь, Гриш прямо из лодки шагнул в дом.

— Живы?! — тревожно выдохнул он. — А ну, в лодку все! Мигом-махом!

Пока грузились в лодки, вода внезапно пошла на убыль.

— Прорвало, видать, затор, — облегченно вздохнул Гриш. — Чтоб ему не бывать!..

Вода сошла так же быстро, как и подступила. Наводнение хоть и недолгое, причинило много бед: испортились запасы рыбы, дичи, остаток зерна, других продуктов. Подмокли вещи, а что хранилось на дворе — пустые ящики и бочонки из-под рыбы, доски, дрова — разнесло куда попало.

Допоздна возились вотся-гортцы и все равно порядка не навели. Нанервничались, устали… Так встретили Еленнины именины…

Наводнение надолго испортило всем настроение.

Как-то утром неожиданно пожаловал в Вотся-Горт на небольшой лодке Ма-Муувем, на сей раз с молодой женой Туней. Вотся-гортцы удивились: подъем рыбы на нерест не начался, да и не скоро начнется, рыбаки по-настоящему еще не промышляли, разжиться старшине пока нечем. Зачем пожаловал?

— Принесла нечистая! Видно, решил все же стребовать долг, — предположил Гриш, завидя в окно нежеланных гостей.

— Не иначе, — Эль тоже огорчился. — Успел захватить нас, дьявол!

Все же встретили Ма-Муувема с Туней по всем правилам гостеприимства, как желанных и давно ожидаемых.

— Вуся, вуся! Проходите! Давно не виделись!

— Давно, — здороваясь с каждым за руку, улыбался Ма-Муувем. Он был в новой суконной парке ярко-желтого цвета.

Торопливо помолившись на образа, Ма-Муувем сел на сундук.

Туня, румяная, пухлогубая, в суконной ягушке, расшитой узорами, в цветастом платке, примостилась на лавочке у самого входа.

Пошли расспросы о здоровье, о житье-бытье, о новостях.

Гриш пригласил гостей поесть с дороги. На столе шумел самовар, вотся-гортцы только-только отзавтракали. Гости охотно уселись чаевать: макали ломтики ржаного хлеба в рыбью варку и запивали чаем с молоком, которое подливали в чашки деревянными ложками, черпая прямо из крынки.

— А неплохо живете: и хлеб, и чай с сахарином… — похвалил Ма-Муувем.

— Живем потихоньку-полегоньку. В Мужах брали… Жизнь там идет на лад. — Гриш старался выглядеть спокойным.

— Так-так, — повторял старшина и наливал третью чашку. — Значит, хорошо живете, а в прошлом году ой как туго было вам. На моей земле спаслись. Летом тоже Ма-Муувем выручал вас крепко. Винку даже попили в ильин день.

Вотся-гортцы переглянулись: не ошиблись — за долгом явился…

— Винка-винка, — вздохнул Гажа-Эль. — Много ли выпили-то ее? Тьфу! Мараться не стоило.

— Много ли, мало ли, а неплохо попраздновали. Правда? — Ни на кого не глядя, старшина шумно прихлебывал чай. — Соль, мука, табак тоже, поди, пригодились, не так ли.

— Так, конечно, — поддакнул Гриш и подумал: «Начинается. Но тянет шельма, напиться дармового чая хочет и тогда уж возьмет за горло».

А старшина, распарившись, то и дело смахивал со лба пот, продолжал елейным голосом:

— Добро вам сделал большое. Да-а… Может, еще пригожусь.

Сенька Германец примостился, как всегда, на сундуке. Слушал, слушал да вдруг прошепелявил:

— Мы обратно уезжаем, в Мужи…

Эта откровенность была неуместна — ведь оставалось неясным, зачем пожаловал старшина. Гриш и Эль поморщились — всегда вот так ляпнет невпопад… Да было поздно. Старшина удивленно вскинул густые, темные брови:

— Обратно в Мужи?! Разве здесь худо жить?

Гриш пожал плечами.

Худо не худо, а тянет к родным-близким. Миш-Караванщик еще санным путем уехал. Жена заболела.

— Слыхал я про то, — кивнул Ма-Муувем. — Вот Туня с Пронькой сказывали — проезжали, мол, двое через наши юрты. Мы с Пеклой Большой день [19] Большой день — Пасха. в Мужах праздновали.

— Шибко хворая была Сандра, — вступила в разговор молодая хантыйка. — Кашляла сильно. Даже чаю не попила ни у кого. Только погрелась у Ермилки.

Разговор перекинулся на Мужи: долго ли пробыл в селе старшина, как там живется, не встречали ли Караванщика, не слыхал ли, как Сандра. Не поправилась ли? Любопытство вотся-гортцев старшина мало удовлетворил. О Мишке и Сандре ничего больше не слыхал. В Мужах ему не понравилось — красный начальник людей науськивает не слушаться прежних хозяев, не работать на них, заставляет всех грамоте учиться. Но что в мир-лавке стало товару побольше, отрицать не стал.

— Вот, вот. И мы не будем обижены. В Мужах — все-таки дома, — сказал на это Эль.

Ма-Муувем кончил есть, опрокинул чашку на блюдце, вытер рукавом парки обильный пот с лица, проговорил с укоризной:

— Ай-ай-ай! Пошто торопиться! Комар ест, мошкара? Мужи не в упряжке, с места не тронутся, не убегут. Поживете здесь…

— Надоело. Сейчас комарья нет, а появится зелень — загрызут, особливо детей. И в ледоход чуть не утопли, — убирая посуду со стола, поведала о недавней беде Елення.