Иван Истомин - Живун

Дни стояли уже долгие, ночи — серые, вот-вот вовсе побелеют… Но весна не спешила радовать теплом. Иногда задувал северный ветер, делалось студено. Даже буранило. Вороны и снегири исчезли. Тайга за Хашгорт-Еганом по-зимнему куржавела. Казалось, зима раздумала уходить, решила еще повоеводить на земле.

В один из таких непогожих дней, незадолго до Пасхи, к соседкам прибежал встревоженный Сенька.

— Бабы, помогите… — проговорил он торопливо. — Парасся…

Соседки сразу догадались.

— Наконец-то! — сказала Марья. — С таким животом давно пора опростаться.

— Мне, что ли, пойти? — засуетилась Елення и кивнула Сеньке. — Веди Парассю в баню. Тепло еще, поди, там. Вчера топили. Сейчас приду…

Елення не ошиблась: в бане было тепло, и вода в котле над камельком не успела остыть. Она помогла Парассе войти в мыльню и приняла от Сеньки какие-то тряпки да детскую малицу, приготовленную для новорожденного.

— Не уходи, дожидайся в предбаннике, отнесешь ребенка домой, — предупредила Елення Сеньку и закрыла дверь.

Сенька уселся на лавочку и достал трубку. Руки его тряслись. Немного лихорадило. Он долго набивал трубку табаком, долго не мог высечь огня… Не только руки, но и мысли плохо повиновались ему, путались, куда-то пропадали… Спохватившись, что табачный дым может повредить младенцу, Сенька вышел из предбанника и прислонился к наружной двери, чтобы не прослушать, когда позовет Елення. Ожидать было невыносимо. Но назад он не отважился войти. В нем все напряглось.

Из бани доносились стоны и крики жены. Сенька ежился от них. «Ох сошло бы все!» — мысленно твердил он. «А если на Мишку похож будет?! — подкрадывался к нему страх. — Ух, гады они тогда, сволочи!» — сжимал Сенька кулаки.

Неподалеку от бани беспокойно суетился Гриш.

Не было у них еще такой критической минуты. Вот появится маленький человечек и либо примирит всех, либо рассорит до крови. Последнего больше всего боялся Гриш. Как бы Сенька чего не сделал с ребенком, как бы снова не схватился с Мишкой… На всякий случай Гриш наказал Элю быть наготове, а еще лучше зачем-нибудь зайти к Мишке и там дождаться конца родов.

Эль заглянул к Мишке и не узнал его: до чего трусит — лица на человеке нет. Яснее ясного — совесть нечиста. Кобель! Все засквернил. Перед товарищем, соседом сподличал. Хоть и захочет остаться в парме — не оставим. Сандру жаль… Ревет да костерит мужа, но что такому бабья побранка…

Гриш прислушался к крикам. С одной стороны, из Мишкиной избы, Сандра бранится, не унимается, с другой — Парассины стоны…

Вдруг Гриша и Сенька вздрогнули, раздался звонкий голос младенца.

Сенька суетливо сунул невыколоченную трубку в карман, но, видно, ожегся, вытащил, дрожащими руками застукал трубкой о дверную ручку. У него перехватило дыхание. Вот сейчас все разрешится, все узнается…

— Ты не ушел? — послышался голос Еленни.

— Здесь я, здесь, — отозвался Сенька и, взволнованный, вошел в предбанник.

Елення вынесла ему младенца, с головой закутанного в малицу.

— Мальчик! — торжественно сообщила она.

Сенька на это никак не отозвался. Принял бережно сверток. Стараясь разглядеть лицо новорожденного, он смешно вытянул шею.

— Потом, потом увидишь, — торопила его Елення. — Отнеси скорей и бегом возвращайся. Малицу верни да прихвати еще тряпки какие-нибудь.

— Зачем? — пролепетал Сенька.

— Значит, надо. Иди-иди! И мигом обратно. — Елення скрылась за дверью мыльни.

Сенька на негнущихся ногах ковылял домой, осторожно неся младенца в полусогнутых руках. Сенька досадовал, что не видит лицо сына, и думал-гадал, для чего еще нужны тряпки… С Парассей что худое? Так малица детская зачем?..

Дома он положил младенца на кровать, вынул его из малицы, как из мехового мешочка. Новорожденный был запеленат с головой. Опять не удалось увидеть его лица! Распеленывать Сенька побоялся, да и Елення не велела задерживаться. Порывшись в груде тряпья, он выбрал которое почище, прихватил еще и старенькое платьице младшей дочурки Нюськи и поспешил обратно в баню.

Выходя, наказал дочерям:

— Последите за новым братишкой!

На пороге его настиг истерический выкрик Сандры, адресованный Мишке:

— Иди, иди! Полюбуйся на свое рыжее отродье!

И злобный рык в ответ:

— Молчи, дура! Язык бы твой отсох!

Войдя в предбанник, Сенька с изумлением услышал снова голос младенца. Вот почему оторопила его Елення! У Сеньки беспомощно повисли руки. Он не мог слова вымолвить.

Но Елення, по-видимому, услыхала его шаги или скрип входной двери, просунула руку из-за двери мыльни и взяла принесенные вещички. Вскоре она вынесла второго ребенка, упрятанного, как и первый, в малицу.

— Принимай богатство! Тоже мальчик!..

— Теперь все? — в замешательстве вырвалось у Сеньки.

— Мало, что ли? — засмеялась Елення. — Отнеси…

— А Парасся… ничего?

— Ничего…

Довести роженицу до дому подсобила Марья.

— Вот счастье-то — сразу двух сыновей. Ай да Парасся! — приговаривала она, поддерживая роженицу под руку.

Парасся выругалась в ответ.

— Не убивайся! — старалась успокоить Парассю Елення, поддерживая ее под вторую руку. — Теперь у тебя ровный счет: три дочки да три сына…

Не доходя до дома, они услышали несусветный гам.

В избе все были до крайности возбуждены.

Сенька метался по избе, грозился убить Мишку, исступленно материл его.

Мишка сидел за столом, понурив рыжую голову и зажав ладонями уши.

Сандра, уткнувшись в подушку, выла протяжно, с воплями, как по покойнику.

Девчонки, глядя на взрослых, тоже голосили. Два младенца, распеленатые, голенькие, лежали рядышком на постели. Их крошечные тельца посинели то ли от натужного плача, то ли от холода.

Женщины в нерешительности остановились у порога. Гаддя-Парасся простонала:

— Господи!..

— А-а-а, явилась, с-слюха! — замахнулся на жену Сенька.

Но между ним и Парассей встал Эль. Он схватил Сеньку за ворот и оттащил к противоположной стене.

— Ты что — не видишь? Еле на ногах стоит!

— Давай уж, если хочешь, на меня. — Мишка встал, набычившись. Но Эль с силой усадил его на место.

— Гады! — выдохнул Сенька. И вдруг, уткнувшись в угол, жалостливо, по-бабьи, заголосил.

Эль посоветовал не трогать Сеньку: выплачется — облегчится, и вышел из избы.

Елення и Марья помогли Парассе дойти до постели, снять малицу. Она села возле двойни и залилась горькими слезами. Были ли то слезы раскаяния или тревоги за судьбу нарожденных — она и сама не знала.

Сенька растолковал слезы жены по-своему, пробормотал из угла:

— Вон, самой стыдно. А мне каково! — И снова плечи его затряслись, теперь в беззвучном плаче.

Елення и Марья запеленали младенцев. Оба как две капли воды походили на Мишку: и рыжие, и курносые, и веки пухлые, и подбородочки тупые.